Игорь Воеводин - Последний властитель Крыма (сборник)

Потом мне люди добрые объяснили, что так казино ломало игру, но в тот вечер я проигрался и сам, и ломать мне было нечего.

– Faitez votre jeux, madames et monsieurs (Делайте ваши ставки, господа – франц.) , – пела крупье. – Rien ne va plus, merci… (Ставок больше нет – франц.)

Костяной шарик перестал слушаться моих мыслей и упорно ложился не туда. Rouje et noir, zero, merde… (Красное, черное, зеро, дерьмо – франц.) Rien ne va plus, merci (Ставок больше нет – франц.) , давай сюда свой коньяк, черная задница…

Огромное помещение казино, более похожее на стадион, заставленный столами и автоматами, внезапно заполонила лощеная толпа негров – мужчины, худые и высокие, были, как один, в смокингах, их породистые длинноногие женщины в блестящих вечерних платьях, облегающих фигуры, как лайковые перчатки.

– Это выборы мисс Багамы, – улыбнулась мне седовласая дама в легком летнем и явно сумасшедше дорогом костюме, и я даже не сразу сообразил, что она говорит по-русски.

– Êtez vous russe? (Вы русская? – франц.) – задал я идиотский вопрос. Впрочем, мне было простительно – русских, кроме тех, с кем я приехал, я не видел уже давно, а в тот день, кажется, я положил на обе лопатки не только пару jack’ов, а еще пару-тройку его весело шагающих шотландских друзей.

Врут все, господа, что те, кто пьет скотч, в рот не берет бурбон. Не про русских это сказано… Да, о чем это я?

Ах, да. «Мисс Багамы», – сказала эта старушка, а черно-пышнозадая официантка с подносом коньяка вдруг потеряла ко мне всякий интерес. Ну откуда ей, сучке, знать, может, я сниму сейчас с карточки еще штуку? Но ведь знает – не сниму…

Старушенция подняла приветственно свой стакан с виски, я поднял свой, и она, что-то сказав своим спутникам, переместилась на соседний со мной стул.

Не помню, сказал я или нет, что от стола с рулеткой я уже давно переместился в бар для Ожидающих Лучших Времен и оттуда следил, как проигрывает наши последние деньги в Black Jack моя подруга. Как ее звали? Да нет, блин, не подругу, такое не забудешь, старушенцию, говорю, как звали?

– Елизавета Петровна Остальская, – протянув мне руку, сказала она и добавила: – Боже мой! Я уже лет тридцать не произносила этого по-русски!

Океан рычал и бросался грудью на пляжи и пальмы. Мы сидели на веранде «Мариотта», за нашей спиной плакал и жаловался на судьбу саксофон, мисс Багамы, пьяную до бесчувствия, давно уволокли в лимузине трое каких-то шведов, а я, слушая женщину в костюме от Valentino, все пил, но меня уже не брало.

Иногда я извинялся, потому что влажная жара начинала ломать меня, спускался на пляж и, скинув джинсы, кидался в волны. Плавок на мне не было, но не это приковывало ко мне внимание полуночников. Голыми там были все, просто мой зад был единственным белым и сиял под луной островком России среди теплых, но кишащих разными тварями не наших морей.

Я возвращался, и седая женщина запивала ирландским виски какие-то таблетки («А, ерунда, не обращайте внимания, мой друг, просто возраст, а я сегодня так взволнована, я уже не помню, когда последний раз говорила с соотечественниками»).

– Я родилась, – говорила она, – в декабре 1918 года в Ростовена-Дону. Я никогда не видела ни мать, ни отца – отец еще до моего рождения погиб в Ледяном походе, а мать, отлежавшись после родов и так ни разу не дав мне грудь, оставила меня своим родителям – дедушка был врач – и ушла назад, в армию, в Корниловский полк, и ее тоже убили… Потом – эмиграция вместе со всеми, оставаться нам было нельзя, расстреляли бы из-за меня и дедушку с бабушкой… Впрочем, вы ведь из России, может быть, вам кажется, могло быть иначе, может, это все слухи эмиграционные? – Она пытливо смотрит мне в глаза и ждет, и что ей сказать? Что напрасно ее увезли? Ох, боюсь, не напрасно, хотя с младенцами Советская власть не воевала…

– Вы что-нибудь, Елизавета Петровна, знаете о ваших родителях?

Она горько хмурится, потом пьет:

– Знаю только то, что рассказывали деду в штабе полка, и потом, в эмиграции, находились свидетели. Вот слушайте.

4 марта 1918 года, Кубань, станица Кореновская

Бронепоезд Красных войск главковерха Сорокина «Смерть буржуям» стоял у моста, на высокой железнодорожной насыпи, и в упор из башенных орудий расстреливал наступающую на него в лоб 4-ю роту Корниловского полка.

В версте от полотна, возле стога, наблюдал за происходящим, в бессилии ломая пальцы, сам Лавр Корнилов. Резервов больше не было, даже из его личной конвойной сотни текинцев оставалось всего семь человек, тех самых, что пришли с ним с фронта, что не предали, и он никогда не посылал их в бой, этих семерых, если не возглавлял атаку сам.

Бронепоезд бил шрапнелями в упор, каждый залп вырывал из кучки бегущих с гранатами в руках к стальному чудовищу несколько душ, и только они знают, что это такое – наступать в лоб на орудие главного калибра, методично, раз в полминуты, выплевывающее смерть прямо в лицо.

Слава Господу что бронепоезд стоял высоко, а пехота бежала низом, иначе на всю роту было бы достаточно одного залпа…

Слезы текли по калмыцкому лицу Корнилова, старик текинец, расстелив одеяло у его ног, молился на восток.

Зеленое знамя текинцев и их малиновые шаровары – это были единственные цветные пятна того сумрачного дня.

Бисмилля-у-иль-раха-иль-рахим, нараспев тянул старик, и в этот момент прямо под колесами бронепоезда взорвались гранаты. Несколько человек, уцелевших под шрапнелью сорокинского бронепоезда, сделали свое дело, и атака сорокинцев захлебнулась.

Бронепоезд перестал стрелять даже из пулеметов и торопливо отошел за мост. Впрочем, остановившись через версту, он сосредоточил свой огонь на мосту, который оседлал пулеметный взвод Офицерского полка.

Белые переходили реку, победа была почти полной, но преследовать сорокинцев не было сил – потери корниловцев в атаке составили до 150 человек убитыми и ранеными, и это не считая потерь в Юнкерском и Офицерском полках…

Два залпа артиллерии бронепоезда – и от пулеметного взвода не осталось почти никого. Атака захлебнулась, белые залегли, и только те, что форсировали реку, продолжали движение вперед.

Поручик Остальский был ранен в живот, его друг и однокашник еще по Николаевскому училищу поручик Корнецов – в голову, и, сжимая ее руками, он мычал и свертывался в узел.

Несколько офицеров-корниловцев с черными от пороховой гари лицами толпились рядом, не стрелял и бронепоезд.

Капитан Ткаченко, стоя на коленях, пытался отжать пальцы от головы Корнецова, чтобы увидеть рану, но тот не давался и все мычал, и тыкался головой в грязь, и алая кровь все сочилась меж пальцев.

Остальский медленно открыл глаза. Перед ним, без папахи, с перепачканным порохом, грязью и слезами лицом на коленях стояла Шура Рогова, его невеста, прапорщик пулеметной команды. Чуть поодаль, теребя в руках наган, жался его приятель – прапорщик Офицерского полка Рейнгардт.