Игорь Воеводин - Последний властитель Крыма (сборник)

– Los! Los! Этих – вон!

Душкина и Серебряного выносят в барак для умирающих. Серебряному легче. Он ничего не понимает, вот только как же измучила, измучила Эмма Гарриевна…

…Ночь. Фитилек в забранной сеткой лампе у входа. Стоны и бред. Вдруг раздается крик, и пехотный поручик, вскочив, начинает душить соседа.

– Сволочь! Сволочь, большевик! – кричит он.

Все молчат. Все знают, что это – умирание. Задушить поручик никого не может, так как в жилах его вода, а в мышцах воздух. Он с победным кличем бросается к окну, распахивает его и исчезает в черноте.

– Это неопасно, Серж, – прижимает к себе голову замолчавшего Серебряного Душкин. Там высота не более аршина…

Вши бродят по рубахам, как обыватели по Крещатику. Начавший приходить в себя Душкин подхватил сыпняк…

…Окна в бараке для умирающих прорезаны низко. Поднявшийся на локте оклемавшийся Серебряный смотрит, что происходит в амбаре в пяти метрах от окна.

Каждое утро двери распахиваются. Несколько человек степенно, но явно желая отделаться поскорее, вносят закрытые гробы и ставят их рядышком. Военный псаломщик раздувает угли в кадильнице, вносят аналой. Подходит священник, и, вполголоса справившись об именах умерших, надевает епитрахиль, предварительно ее перекрестив и поцеловав.

Начинается отпевание. Жиденький хор гнусавит «Вечную память».

Душкин молчит. Он без сознания. Нос его заострился, изредка открываемые глаза лихорадочно блестят. Он смотрит на Серебряного, силится что-то сказать, но не может. Испарина на лбу и на груди.

И тогда Сергей Серебряный сползает с нар и, держась за попутные предметы, отправляется за водой к бочке. Пить. Он знает, что Душкин хочет пить. Душкин ничего не ест уже неделю. Пить. Только пить. Возьмите вы себе вашу чертову Польшу с Хорватией в придачу, только пить, пить. Серж, а помнишь, как вы с Ла Форе пошли к жалмеркам на Кубани, а свекор одной из них огулял вас впотьмах плетью, когда вы из окошек сигали?! Пить, о Боже мой, неужели эта чернота – Вечность?! Пить! Но там же ничего нет, Господи!

…А… Ты… Господи! А ты – есть?! Есть?! Пожалуйста, Господи, будь! Не надо, не надо меня в пустоту, и – пить! Господи! Ты – есть?!

Поручик Сергей Серебряный, наступая босыми ногами на завязки кальсон, кутаясь в шинель, держась рукой за попутные предметы, бредет обратно с никелированной кружкой, полной теплой противной воды.

– Пить! – бессильно шевеля губами, молит Душкин.

Невидимые для остальных, по бокам кинутой на его исхудавшее тело шинели, режутся в очко два ангела. Ангел-Хранитель, в белой мешковине с надписью «Цукор», явно проигрывает. Маслянистые волосы его растрепаны, нимб повешен на гвоздик. Ангел Смерти, в кожанке и с портупеей, смеется и приговаривает:

– А мы вашу даму по усам, по усам!

Сергей Серебряный все время просыпает момент смерти товарищей. Они умирают тихо, по ночам. И Сергею просто интересно, есть все-таки там что-то или – отключился, и все? Ведь необходимо понять, увидеть, хоть чуточку, хоть крошку.

Один только умирал беспокойно. И это было так страшно, что больные начали кричать. Пришли санитары и вынесли умирающего в амбар с гробами, кинув в крайний.

Там он и затих.

…Ряды смертного барака все редеют. Душкин еще жив. Серебряный медленно просыпается. Умер его сосед справа. В последний миг жизни он раскинулся, разбросал руки крестом и так и остался лежать с открытыми глазами. Холодная окоченевшая рука лежала на спине все опять проспавшего Серебряного.

Санитары сложили руки умершему на животе, связали их шнурком от его же ботинок, и вынесли.

– Когда же, Господи?! – думает Серебряный.

– Пить! – молча молит Душкин, и Сергей Серебряный отправляется в вылазку за водой.

Пых! – прицелился ему в спину ангел в кожанке, вытянув палец, как дуло, и идиотски захохотал.

30 ноября 1920 года, Москва, Кремль

…Где-то далеко за стенами пели и стрекотали телеграфные аппараты, стукали и звякали телефоны, но здесь, в просторном кабинете, обшитом до середины стен мореным дубом, с мягкими, глушащими шаги ковровыми дорожками, застланными посередине полотняными половиками, было тихо и тепло.

Только звякала и звякала о стенки стакана серебряная ложечка в длинных и узловатых пальцах человека в защитном френче, сидевшего за столом для заседаний, примыкавшем к письменному столу хозяина с портретом бомбиста Степана Халтурина над ним. Он изучал кипу только что поступивших и уже расшифрованных телеграмм «с мест».

– Нет, батенька, это форменное безобразие! – оторвался он от чтения, и ложечка замерла в пальцах его собеседника.

– Эт-то черт знает что такое! – распалялся хозяин кабинета. – Вы только посмотрите, Феликс Эдмундович!

Дзержинский поймал кинутую ему бумажку. Телеграмма была из Крыма, от Розы Землячки. Она спрашивала, что делать с двенадцатью пленными французами, отбитыми у «зеленых» в горах. Те были больны, истощены, раздеты и разуты.

– Действительно, – пробормотал председатель ВЧК, не понимая, как ему держаться.

– Обмундирование плюс пища! – едва не перешел на визг человек за письменным столом. – Да-c! Обмундирование, пища плюс уход! И связаться с Красным Крестом, пусть передадут в Париж!

Буря утихла так же внезапно, как и началась. Уже уходя, Дзержинский кашлянул в кулак.

– Ну, что там еще? – недовольно спросил хозяин кабинета, не поднимая лобастой плешивой головы.

– Да тут… приписка от Бела Куна, Владимир Ильич, – буднично уронил уходящий. – Спрашивает, что делать с врангелевскими офицерами – их зарегистрировалось около пятидесяти тысяч.

Ленин поднял голову и в упор взглянул на Дзержинского. Ненависть и безумие полыхнули в глазах Ильича, полыхнули и потухли. Зловещую улыбку на лице сменила всегдашняя доброжелательность.

– Пятьдесят тысяч только офицеров? – приятно изумился он. – Скажите на милость!

Он помолчал. Дзержинский ждал, взявшись за позолоченную ручку дубовых дверей.

– Приемная Ильича, – негромко ответил в трубку секретарь за стеной. Звуки и шаги глушились в толстых ворсистых коврах, и только где-то стрекотали и ныли телеграфные аппараты.

– Расстрелять, – уронил Ленин. – Всех до одного, – добавил он, не сводя глаз с замешкавшегося председателя ВЧК.

– И передайте товарищам в Крыму, – услыхал, выходя, тот, – чтобы мелко-бытовые вопросы решали сами, не отвлекая ЦИК!

Дверь затворилась. Дзержинский прошел через приемную и вышел в коридор. Здесь было шумнее. Повсюду сновали люди, слышалась трескотня «ундервудов», пробегали озабоченные пишбарышни, переговаривались на ходу штатские и военные. Клубы дыма влетали в коридор с лестниц, где толпились посетители.

Дзержинский шел по грязным полотняным половикам, глядя прямо перед собой и не отвечая на многочисленные поклоны, приветствия и пожелания доброго здравия. Шаги заглушала толстая и ворсистая ковровая дорожка. Сумасшедшая мысль прожигала мозг Железного Феликса. «А что, – думал он, – если Ильич из-за своего прогрессирующего сифилиса просто перепутал? Что, если потом окажется, что расстрелять французов, а накормить и обмундировать – русских?!»