Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)

Стол уже ломился от яств, бутыли стояли строем. Посреди изготовилась к бою пятилитровая бутыль шотландского виски, поставленная в лафет. Коронным блюдом были объявлены свиные уши под хреном, доставленные из дорогого ресторана. Это были всем ушам уши. Их готовили четыре часа; приправили медом, хреном, тыквой, сметаной и чесноком. Добавили гвоздику и горошки, а сами уши обваляли в сухарях и потушили.

Банкетный зал был строго засекречен, и зрители сюда не допускались – до поры.

Правда, вошел Мухарев.

– Человек шестьдесят! – объявил он восторженно. – Аншлаг! Когда такое было?

– А вы-то, Андрей Николаевич, решились все-таки? Приехали?

– Так уши под хреном! Да я здесь посижу, я в зал не сяду.

…Тем временем из того самого зала уже донеслись первые одобрительные хлопки. И первые свистки. Там и вправду творилось неописуемое. Помещение, обычно вмещавшее человек пятнадцать немощных душ, любителей лирики отношений, было заполнено под завязку. На столе, возглавляемые микрофоном, сиротливо лежали книги Глебовченко. Тощие, в синих бумажных обложках, все они были озаглавлены лаконично: «Былое».

Из публики воскликнул какой-то дурак:

– А думы? Былое есть, а думы куда подевались?

– Да их не хватило…

– Их не было никогда…

– Плагиат, между прочим, тоже учитывайте…

– Нет! Теперь это называется постмодерном!

В простой читающей публике, явившейся с улицы, обозначалась глубокая и странная осведомленность в первоисточниках и направлениях.

Многие разглядывали задумчивые писательские портреты, украшавшие стены.

– Который тут юбиляр?

– Да кто его знает. Не на виду, знаете ли. И не на слуху.

– Наверное, вон тот, который воздух рубит ладонью…

– Нет, слишком молодой. Лучше этот, в очках, с подбородком в горсти…

– Грустный какой…

– Так о былом вспоминает…

Тут за стол взошел высоченный дебелый тип, выдернул микрофон и объявил вечер открытым. Каланча объяснил, что лично писатель Глебовченко прибудет с минуты на минуту, а покамест он примет удар на себя. Великан широко улыбнулся и пригласил задавать вопросы.

С последнего ряда крикнули:

– А почитайте нам что-нибудь!

– С удовольствием.

Великан подцепил «Былое», надел очки:

– «Наташа, обогащенная семимесячным животом, сидела на лестничном подоконнике. Глаза ее сузились в блаженные щелочки. Жених стоял на коленях, упершись лбом в лоно, так как подозревал, что ему туда тоже нужно, на переделку, но лоно уже было занято постояльцем – столь же несовершенным, как выяснилось потом. Все надо переделывать вовремя. По лестнице плыл предсвадебный сиреневый туман, в котором угадывалась летучая версия Агдама…»

Чтение прервалось, к сцене прорвался какой-то потрепанный мужичок с авоськой.

– Погодите, – язык у него слегка заплетался. – Вот вы – писатели. Вот вы о чем, собственно, пишете? Такой у меня вопрос.

Декламатор растерялся.

– Выведите его! – крикнул кто-то. – Он же пьяный.

Но в эту секунду распахнулась дверь, и вошли литературные критики – все на подбор, как один, отмеченные бородами и животами; похожие друг на друга; их было семь богатырей, и самый лютый вышагивал первым: в засаленной гриве седых волос.

– Вот и мы! Вот и мы! Приносим извинения…

Страшный предводитель отпихнул мужичка, сдернул со стола синее «Былое».

– Читаем наугад, – объявил он. – «Он так завыл, что я даже вытянулся в струну. Поднялся я на седьмой этаж.. А он все воет внизу. Я уж обед умял, а он так и воет. Я выгрузился на балкон с книжкой, сел на скамеечку, поглядываю вниз. И там этот юноша катается на ступенях лестницы, что супротив моего дома. Была там такая лестница, сбоку, с видом на набережную Невы. Орет и обеими руками зажимает яйца.»

Лютый критик отложил книжку, выдержал паузу.

– Кто орет и зажимает яйца, позвольте спросить? А? – Критик обвел притихший зал маленькими глазками. – Вид на набережную Невы? Это он орет?

Он отшвырнул «Былое».

– Я вам так скажу, господа, – заговорил предводитель. – Это никакая не литература. Четыре «я» в одном абзаце. Это записи на заборе, в лифте – не знаю. В женской версии это обычно бывает банно-прачечная проза. Она же – любовная. Я думаю, что мы сейчас проведем здесь короткую разъяснительную работу…

Все уже поняли, что критик где-то успел крепко выпить. Однако товарищи-критики сомкнулись стеной, и вскоре семь тучных пожрали семь тощих. Ровно столько экземпляров «Былого» было выложено на стол.

– Извольте, вот образчик каламбура: «Бадаламенти бодал ментов – просто ангел!»…

Критики гремели, и книги в их руках казались партитурами.

– «Оперативное вмешательство на кармане»!

– А вот и поэзия – почти! «Сантабарбара мелкого блядства»!

– «Эпоха борьбы за трезвости. Без пяти рублей два».

Порка длилась сорок минут.

После такого разбора собранию не осталось иного выхода, как перейти в банкетный зал к обещанному фуршету.

Там-то уже давно толпились взволнованные, изнемогавшие писатели и поэты.

– Ну же, ну? Как прошло?

– Да нормально, – лютый критик шагнул к столу, метя вилкой в ухо под хрен.

Секретарша, усиленная поэтессой Якиной, срывала голос:

– Друзья – наливайте же, наливайте! Давайте скорее, от сложных радостей – к простым… Каждый обслуживает себя сам…

Руки, клешни потянулись за ветчинными ломтями и языками. Хлынули жидкости.

Упитанного великана, открывшего вечер, притиснул к стене старичок:

– Ну вот нужны же такие мероприятия, согласитесь?

Старичок оказался пробивной.

– Конечно, отчего бы и нет…

– Но вот я, обычный читатель, дорвался до вас – так вы мне скажите все же, зачем вы все это написали?

Великан взмолился:

– Да я вообще ничего этого не писал! Я сразу же объявил!

Дед расстроился:

– Было шумно, я не расслышал. И далеко сидел. А где же тогда писатель Глебовченко?

– Да он нажрался вмертвую еще за час до начала! Явился первым. Его положили в подсобку, он там сейчас лежит и спит.

– А вы тогда кто?

– Я приглашенный тамада, всего-навсего. Дублер. Между прочим, фотограф и тамада – самые востребованные творческие профессии на рынке труда.

Мышка наконец прибежала.

Поиски мышей оказались непростым делом. В каждом углу, во всех альковах были расставлены мышеловки; скрывались они также под исполинскими, полуприсевшими на гнутых ножках комодами, и под литыми многоспальными кроватями, и в холодных рыцарских залах. Они попадались в жарких кухнях, в сырых ревматических ванных комнатах и даже на конюшне. Замок был захвачен мышеловками всех разновидностей, всех уровней сложности, с приманками и без приманок. Отовсюду то и дело слышались проклятья слуг, впотьмах наступавших на коварные машинки. Сложные переломы рук и ног были обычным явлением; иным же бедолагам случалось и шею свернуть, но ловушек никто из-за этого не выбрасывал. Напротив – серьёзно пострадавшего казнили какой-нибудь особенной казнью неторопливо, вдумчиво – чтоб другие были впредь аккуратнее, да и просто от скуки, благо пользы от несчастного слуги больше не ожидалось.