Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)

«Говорят, что три дня они еще здесь», – сказала невестка, которую как потянуло на мистику, так и не отпустило.

Все посмотрели на рюмку наполненную водкой и прикрытую ломтиком черного хлеба. Из-под водки следил за столом фотографический портрет Щелчкова – молодого и не вполне еще лысого, в экипировке геодезиста. А Ульян Самсонович изменил своему обыкновению довольствоваться кагором – ему вдруг отчаянно захотелось выпить всерьез. Выскользнув из-под африканского зада, он склонился над разоренным столом и припал губами к краешку рюмки, чуть-чуть выступавшему из-под хлебной корки. И – великое дело! – он различил волшебнейший, потусторонний запах спирта. Выпить не получилось, но Щелчков помнил, что водке стоять еще целых тридцать семь дней, и за это время он, может статься, сумеет напитаться испаряющимися молекулами.

Тут какой-то добродетельный человек включил, наконец, телевизор, и Ульян Самсонович забыл про все на свете – точнее, отогнал невеселые мысли и сосредоточился на певце с обрубком микрофона в окольцованной лапище. Он не слышал, как поет и говорит земной мир, но ему хватало простого изображения. И он смотрел любимый телевизор до полуночи, когда наевшаяся, повеселевшая пьянь расползлась по домам, и телевизор погас – в доме готовились спать.

Ульян Самсонович опять остался в одиночестве, в темноте, и молча следил, как ползают по стенам огни автомобильных фар.

…С наступлением утра его выдернули – он даже не увидел, кто – и увлекли не вверх, не вниз, не вправо, не влево, и даже не косо, а куда-то в центр. И с каждым рывком слетала с Ульяна Самсоновича всяческая шелуха – фланель, сатин, галстук на резиночке, стекла очков, урожайные щеки. Затем уравнение его существ лишилось неизвестной величины – икса коротеньких ног, и вот уже неизвестно, что или кто мчится, а может быть, сжимается в центр самого себя. Лишаясь атрибутов – имени, отчества, возраста, – Ульян Самсонович чувствовал, как возрастает в нем трепет; он не вел счета дням и думал порой, что вот она какая – вечность. Но тут же вспоминал, что вечность стабильна и монолитна, в ней нет места прибавлению и ущербу, а страх его все усиливался, и, значит, до вечности было еще далеко.

Будучи совсем уже близким к источнику страха, Ульян Самсонович помнил немногое. Его то жгло, то вымораживало, то согревало отеческой любовью; Щелчков смиренно сносил и одно, и другое, и третье. Он начал понимать, что так здесь принято, положено, а поскольку был всегда дисциплинированным и законопослушным, безропотно подчинялся. Он не мог вызвать в памяти дня своего смиренного выхода на пенсию, но чувствовал, что происходящее не противоречит его прошлому опыту и существует в согласии с его основными жизненными принципами.

В конце пути его ослепило. Ласковый и грозный голос прогремел со всех сторон:

«Как же мы поступим с твоей гордостью?» и назвал имя, которого Ульян Самсонович не мог воспроизвести, но знал доподлинно, что это и есть его настоящее, истинное название.

«Верните мне мое», – попросил Ульян Самсонович у голоса.

«У тебя не может быть ничего твоего!» – крикнул тот столь громко, что на короткий миг Ульяна Самсоновича не стало совсем.

«Хочу к телевизору», – сказал Щелчков, глядя вниз в разверзшуюся бездну.

«Иди», – молвил голос откуда-то изнутри Щелчкова, и свет со страхом перестали существовать, а Ульян Самсонович подумал последней мыслью, что вот идет человек на Страшный Суд,, как будто в поликлинику – сдавать анализы, и боится, и думает, что у него найдут рак, но на поверку выходит, что ничего особенного и нет, пустяки.

Между тем на высотах с которых он был низринут, состоялся скорый совет, и неизвестно, кто и с кем на нем советовался. Однако решение вынесли простое: предоставить упрямца, как и подобных ему самородков, себе самому, и даровать ему из милости и жалости возможность влачить то существование, какое только и былому позволительно в нынешнем состоянии. И Щелчков возвратился туда, откуда начинал восхождение к вершинам инобытия; возвратился без памяти и формы, злой на судьбу и полный неосознанной ненависти ко всему, что не он и так или иначе пытается на него воздействовать.

…Когда со дна кончины Ульяна Самсоновича истек третий месяц, семье пришлось пригласить священника – кропить помещение. Стучало повсюду – под комодом, под софой, под ванной. Срывались со стен и вдребезги разбивались портреты и пейзажи, воспламенились плюшевые игрушки в детской, вылетали пробки, исчезали документы и деньги. Служитель культа замахнулся богатырским замахом и послал в невидимку первый транш освященных обжигающих брызг, но в туже секунду с потолка, из-под лепного украшения сорвалась ответная молния, шаровая, и от нее у батюшки обуглилась десница. Святой отец, угодивший в засаду, завыл и выронил кропило. Сей же миг влетевший в комнату точильный брусок рассек ему левую бровь; одновременно до окаменевших свидетелей донесся шум воды, которая сама по себе хлынула из кухонного крана. Бормоча молитвы и баюкая изувеченную руку, священнослужитель стал отступать. Уже с лестничной площадки он посоветовал обратиться к некоему старцу, который в свое время прославился в экзорцизме невиданными успехами. Рекомендацию выслушали без энтузиазма: старец жил в такой глуши, что добраться до него было практически невозможно. Полтергейст между тем продолжал бушевать, распахивая двери шкафов м вываливая на пол постельное белье. Что-то с силой билось в газовых трубах, мигал свет, хлопала створка форточки. До смерти напуганный сначала батюшкой, а после – неугомонным привидением, пустился в рев Артур. Даже Гоша был бледен, как полотно, и вжался в самый Безопасный, как ему думалось, угол. Но его достало и там. Вода закапала вдруг с потолка, сперва – по капле, потом полилась, как из худого сита.

Стало очевидно, что на дом свалилась беда – и нешуточная. Съезжать с квартиры не хотелось, а и полной уверенности в том, что это в будущем надежно защитит ее от полтергейста, в семье не было. Пригласили экстрасенса.

Тот пришел с лозой и рамкой, принес амулеты, курения и молодые травы. Походив взад-вперед по комнатам, гость более или менее точно оценил энергетическую обстановку и сообщил:

«Скорее всего, здесь беснуется ваш дедушка. Ему что-то от вас нужно, но он не может объяснить, что, и потому сердится».

«Папа? – недоверчиво переспросила дочь. – Но он же умер, чем мы можем ему помочь?»

«Этого я не знаю», – вздохнул специалист.

Молчавший до сих пор Гоша вдруг попросил:

«Давайте включим телевизор».

Его не сразу поняли, а когда дошло, то вспомнили сразу, что в редкие часы, когда телевизор бывал в работе, потусторонние бесчинства прекращались.