Линор Горалик - …Вот, скажем (Сборник)

…Вот, скажем, журналист П. каждый день много лет подряд ездит на автобусе из тех едреней, где он живет, в те едреня, где он работает, и обратно – и все мимо здания на одном из центральных бульваров, поражающего журналиста П. очень внушительной вывеской «Центр психического здоровья». И вызывает это у журналиста П. совершенно понятные мысли и про едреня, и про собственную жизнь, и про то, что надо работать, работать, работать, а не вот это вот всё. Ну, он работает, потом переходит туда, куда почти все переходят рано или поздно, и там тоже с отвращением работает, потом еще раз переходит и с нарастающим отвращением работает, но теперь, конечно, в гораздо меньших едренях, – и так далее. И, как положено целеустремленному, стойкому к отвращению человеку в любой истории про Москву, журналист П. дорабатывает наконец до какого-то сносного дохода, покупает за не вполне человеческие, но терпимые деньги квартиру на одном из центральных бульваров и идет по этому бульвару пройтись. А на здании уже, естественно, написано: «Центр психического здоровья переместился». Без указания – куда, или что, или как. Но журналист П. очень четко чувствует, что лично он некоторым образом в происшедшем однозначно виноват. И все так чувствуют. И это он тоже чувствует.

…Вот, скажем, очень пожилая дама К., бывший артиллерист, между прочим, рассказывает, что в детстве и юности не научилась ни любить пирожные, ни играть с дорогими игрушками, ни носить красивые платья, ни курить, ни пить шампанское, потому что мама ей всегда говорила: «Вот ты привыкнешь к хорошему, а потом придут и заберут». «Мама», – говорила тогда еще юная К. – Ну сигарету-то у меня кто заберет?!» А мама ей говорила: «Дура ты».

…Вот, скажем, современному художнику Р. друзья из небольшого европейского города пару лет назад рассказали, что когда-то они жили в столице примерно напротив дома тамошнего президента. И в один прекрасный день они осознали, что у президента скоро закончится каденция, то есть, нормальными человеческими словами, что сосед скоро переедет, а когда они его в следующий раз увидят – бог весть. Они взяли и написали на бумажке: «Дорогой сосед, мы знаем, что ты скоро съезжаешь, – а ведь мы так и не познакомились. Приходи к нам в субботу часа в четыре, мы сделаем салат и покажем тебе нашего французского бульдога, он смешно пускает слюни. Твои соседи из дома такого-то, квартиры такой-то». Бумажку приклеили скотчем на забор президентского жилища и пошли на работу. Вечером приходят – у них тоже скотчем на калитку наклеена бумажка: «Дорогие соседи из дома такого-то и квартиры такой-то, что захватить и можно ли тоже привести с собой собаку?» Повидались, выпили, уронили на телохранителя остатки салата, отлично провели, словом, выходной. И вот современного художника Р. эта история так впечатлила, что он решил: а чо? Написал на большой бумажке крупными буквами: «Дорогой Владимир Владимирович! Я Ваш сосед такой-то, живу буквально за углом от Вас, на Варварке. У Вас, я знаю, через две недели выходит второй срок; вы вот съедете, а мы так и не познакомились, а теперь когда еще увидимся. Приходите в субботу часа в четыре, жена приготовит лазанью, а я покажу Вам дедушку, он смешно пускает слюни». А потом современный художник Р. взял эту бумажку, завернул в нее кирпич, повесил его себе на шею и медленно спланировал в Москва-реку с Большого Каменного моста. Нет, последняя фраза – это неправда, конечно. Но от этого в целом ничего не меняется. Ни от чего ничего не меняется.

…Вот, скажем, литератор Г., монархист и патриот, был приглашен в приличный дом, где ему показали человека, который в нашем государстве Главный По Икре. Этот человек, угощая собравшихся продуктами икорного производства, рассказал среди прочего, что растить осетра – дело дорогое и долгое, потому что у самки половое созревание наступает примерно на восьмой год («Во втором классе!» – охотно поддакнул литератор Г., которого обычно в приличный дом не пускают). Поэтому убивать самку осетра ради икры – чистое безумие, а вместо этого есть такая техника, как «доение». Рыбина весом в 20 килограммов – суровая, костистая, колючая – ростом вымахивает примерно с человека («Во втором…» – охотно начал литератор Г., но ему наступили на ногу). Доит осетрицу (осетруху? осетрину?) бригада из шести человек: двое держат, один подрезает яйцевод, еще двое проглаживают руками брюшину, а бригадир говорит рыбе ласковые слова, дышит с ней вместе на три счета и материт подопечных. Литератор Г. был от этой истории в восторге и почему-то узрел в ней что-то этакое, почвенное, могучее и громокипящее. «Какая страна! – повторял он весь вечер. – Какого осетра родит! Пять осетроводов доят одного осетра! Один осетр, родимый, кормит, значит, пятерых осетроводов, и бригадира их, и начальство этого бригадира, и директора завода – всех этот один осетр кормит, рыбонька такая, славная наша морская буренка». Но когда на столе появилась третья, а потом и четвертая порция осетрового продукта, литератор Г. стал скучнеть. Он думал о том, что осетры наверняка чувствуют себя отчужденными от процесса труда и его продуктов; что икра оказывается для осетра чем-то внешним, не принадлежащим к его собственной сущности. Что осетр при этом могуч, суров и темен, малограмотен, но самобытен и хищен и что ласковые слова бригадира – это всего-навсего «революция сверху», приходящая обычно слишком поздно. И что такую ситуацию мы уже имели в совсем недалеком историческом прошлом, и как она закончилась – все очень хорошо помнят, и что, между прочим, в прошлый раз все тоже началось какой-то корабельщиной. И чем дальше литератор Г. представляет себе судьбу, ожидающую в определенном случае этих самых пятерых осетроводов, их бригадира, начальника этого бригадира, директора завода, а особенно всяких литераторов-монархистов, тем сильнее, к сожалению, ему хочется взять еще этой мягкой русской икры.

…Вот, скажем, после круглого стола о том, как все страшно плохо в России с источниками достоверной информации, молекулярный биолог А. видит страшную очередь к двери библиотечного туалета, хватает мужа за рукав и в ужасе говорит: «Что-то ужасное произошло! Произошло ужасное!» «Почему?» – спрашивает перепуганный муж. «Не знаю, – честно говорит молекулярный биолог А. – Но почему-то же все зассали?»

…Вот, скажем, когда будущему филологу К. было пять лет, интеллигентная бабушка повела ее в Пушкинский музей смотреть на Давида. Давид был красивый, кудрявый, белый и будущему филологу К. вполне понравился. Интеллигентная бабушка захватывающе рассказала будущему филологу К. всю историю про Голиафа, про находчивость будущего царя, про то, какую силу даже совсем юному человеку может сообщить искренняя вера, – словом, все очень хорошо рассказала. Но вот тему того, почему этот кудрявый белый Давид такой голый, бабушка тактично обошла, а будущий филолог К., обычно задававшая бабушке шесть вопросов в минуту, ничего об этом не спросила – к большому бабушкиному облегчению. Вечером будущий филолог К. очень связно рассказала родителям про Голиафа, Давида, силу веры и находчивость будущего царя, который был очень юным, поэтом ему никакого оружия не давали и он задушил Голиафа мочалкой. Ну, шел голый в баню с мочалкой на плече, увидел, как Голиаф бесчинствует, смекнул, помолился, задушил Голиафа мочалкой и дальше пошел.