Линор Горалик - …Вот, скажем (Сборник)

…Вот, скажем, литератор Ш. в молодости, как водится, чем только не зарабатывал себе на хлеб – и присмотром за зверями в одном уездном зоопарке тоже зарабатывал. Ну каким присмотром: чисткой клеток в основном. И с тех пор литератор Ш. говорит, что басенники не о тех зверях пишут; львы, там, шакалы – это все предсказуемо. А главный жизненный урок людям могут дать тюлени. Тюлени, по словам литератора Ш., очень, гады, злые. Агрессивные. И все время рвутся как следует отдубасить посетителей. То есть как рвутся – намереваются. Имеют интенцию посетителей поубивать. Встают торчком, ревут адским ревом и изо всех сил норовят шмякнуть посетителя по морде ластой. А потом второй ластой добавить. Очень коротенькой ластой. Совсем коротенькой. Не достающей до противника ни при каких обстоятельствах. То есть получается, что яростно торчащий тюлень с жутким ревом обшмякивает ластами самого себя. А посетители уездного зоопарка думают, что это тюлень им радуется. И аплодируют. То есть с точки зрения тюленя, шмякают, гады, ластами! В его адрес! Агрессоры такие. И поэтому жизнь тюленя – вечный бой с посетителями. Непрекращающаяся война с никогда не сдающимся, чудовищно превосходящим его численностью противником. От которого его, тюленя, спасают только решетка, ров и охранники. «Как у Путина с народом», – добавляет литератор Ш.; и его собеседники, хоть и видят в этой аналогии некоторую неточность, не готовы спорить с человеком, столько научившимся у тюленей.

…Вот, скажем, лингвист Л. часто говорит студентам, что решил посвятить себя изучению языков очень рано, в восемь лет. Конкретно – в тот момент, когда его папа споткнулся в темноте о пылесос.

…Вот, скажем, русский националист Т., вполне себе еврей, собирается переезжать в Финляндию, потому что в России белому человеку не дают жить и так далее. Ну, как сейчас принято. С тремя детьми, женой и собакой. Очень хлопотно, короче. А тут еще у него начинает болеть рука. Правая, довольно сильно. Русскому националисту Т. ставят диагноз «ущемление диска», потом «остеохондроз», потом «мышечная киста», потом еще что-то. Все это красиво, но рука-то болит, двинуть невозможно, печатать невозможно, обнять на прощание товарищей по Белому братству невозможно. В ход идут таблетки, прогревания, мануальная терапия – нет, все плохо.

Еврейская бабушка русского националиста Т. в очередной раз – настойчивым мейлом – интересуется, когда он вместе с правнуками приедет наконец к ней в Израиль погостить. Русский националист Т. бабушку очень любит, но честно пишет, что, мол, милая старушка, реально, только тебя и не хватает, я перевожу семью в единственную страну, где пока еще вольно дышится белому человеку; дети пропускают школу, у собаки диатез, а вдобавок еще у меня болит рука – и тут ты, дорогая. На что бабушка русского националиста Т. немедленно сообщает ему, что как же руке-то не болеть? Он забыл Иерусалим. Забыл Иерусалим, собрался в какую-то Финляндию, а Иерусалим забыл. И теперь у него, как положено, отсыхает правая рука. И пусть он из этого сделает какие-нибудь выводы немедленно, пока она вообще не отвалилась. И с тех пор рука русского националиста Т. чувствует себя гораздо лучше, безотносительно качества финской медицины, потому что русский националист Т. каждый день перед сном десять минут дисциплинированно думает о Иерусалиме. Старается, конечно, сосредотачиваться на православных сюжетах, но в голову нет-нет что-нибудь такое да пролезет. Но печатать уже может и даже собаку сам натирает emulsiovoide kutisevalle iholle два раза в день по три минуты.

…Вот, скажем, предприниматель С., внезапно почувствовав зов родины, решает получить израильское гражданство. И приходит в соответствующее учреждение, где у него просят миллиард бумажек, конечно. В том числе – бумажки про национальность мамы. Предприниматель С. приносит мамино свидетельство о рождении: мама – еврейка. Потом у него просят бумажки про национальность маминой мамы. Предприниматель С. приносит, что положено: мамина мама – еврейка. Заодно предусмотрительный предприниматель С. приносит бумажку про национальность мамы маминой мамы: ну, понятно, кто она. И тут у предпринимателя С. внезапно просят бумажку про национальность папы. Изумленный предприниматель С. спрашивает девушку в окошке, зачем оно государству Израиль, если государство Израиль устанавливает национальность граждан по национальности матери. Девушка говорит: ну, хорошо бы проверить. Ну, так, чтобы было. «Девушка, – говорит изумленный предприниматель С., – у вас в стране восемь миллионов граждан. Если у каждого папу проверять – вы же тысячу лет будете маяться». Тут девушка смотрит на предпринимателя С. поверх очков прекрасными темными глазами и нежно говорит: «Да? А вот мы тут у одного мальчика не проверили – и уже две тысячи лет маемся». И предприниматель С. даже чувствует себя немножко польщенным и поправляет белую рубашечку.

…Вот, скажем, много любившая женщина Р. вернулась из отпуска опустошенной и теперь часто рассказывает подругам о вреде краткосрочных романов. Когда не так много любившие подруги ее не понимают, она рассказывает им притчу про кота. «Сидишь ты, – говорит, – в кафе, вокруг горы, ты в таком платье без спины, тут все хорошо, тут все хорошо (показывает руками, где все хорошо). И в этот момент к тебе подходит какой-то кот, несчастный-несчастный. Очень хочет кушать и поэтому несчастный. И ты даешь ему кусок своего омлета. И за сорок секунд кот этот омлет заглатывает – и опять приходит к тебе. Такой несчастный-несчастный, потому что у него омлет кончился. Так вот: теперь он такой несчастный исключительно по твоей вине».

…Вот, скажем, юный продюсер Ф., девушка с железными яйцами, решает завести собачку. В доме появляется немецкая овчарка из приличного питомника, изначально заточенная под то, чтобы не какать в доме, не есть со стола и не облизывать чужих, – ну, словом, нормальная буржуазная собака, хорошая. Юному продюсеру Ф. собака немедленно предстает балованной, разболтанной и капризной. Поэтому через два месяца собака какает строго в одно и то же время, чужих держит на расстоянии ровно трех метров от хозяйки, а ест только после того, как хозяйка произнесет слово «можно». То есть что бы в миске ни лежало, как бы оно ни пахло, пока нет команды «можно», собака ни к чему не прикасается. Удовлетворившись поведением собаки, юный продюсер Ф. решает расширить свой коммуникационный круг и заводит себе немца (и клянется друзьям, что все совпадения случайны, конечно; но мы же понимаем, да). Немец хороший, буржуазный, из приличного питомника; ну, не гольштейн-готторп, но тоже какая-то такая порода. Юный продюсер Ф. подшлифовывает немца буквально пару недель ― и решает, что она вполне может уехать на съемки, оставив немца и собачку присматривать друг за другом. Вот наступает утро, немец кладет себе в миску корнфлекс, овчарке в миску ― консервы и говорит: «Можьно». Собака не двигается. «Можьно». Не двигается. Только слюни глотает, но «можьно» и «можно» – это же разные команды, да? Дальше понятно: немец трясет миской, подносит консервы бедной собаке к носу, мажет ей усы. «Можьно!», «Можьно!» Собака мученически водит мордой, но нет же. И тут немец вдруг говорит на немецком примерно такое: «Господи, как же мы оказались в этой чудовищной с исторической точки зрения ситуации?» Тогда овчарка ложится на пол и начинает плакать человеческим голосом. Плачет, но не ест.