Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Я чисто городской житель, и даже вовсе укрощенная, примененная к человеческим нуждам природа какого-нибудь дачного поселка мне казалась чересчур своевольной. А здесь этот истерический парк, с годами по-своему переиначивший человеколюбивый замысел. Сперва я испытывал страх, в его дебрях обнаруживая остатки иль останки предыдущего существования, смысл которого давно утрачен: загаженные гроты, порушенные беседки, фундаменты и руины уже бесцельных хозяйственных построек. Он мне подчас казался заброшенным кладбищем, и безносые, безрукие, иногда безголовые статуи виделись надгробьями у безымянных могил, – а когда расцветали вон те кусты черемухи за окном, я будто чувствовал сладковатый запах смерти. И к здешнему режиму я привык далеко не сразу, все было – и протесты, и голодовки, и безответные письма в Гаагу о нарушении прав человека. Но потом привык к нашему дому, саду, даже постепенно и к правилам внутреннего распорядка, как мы ко всему привыкаем, как свыклись со своей многослойной памятью, когда вроде б уже прочно забытое вдруг выныривает на поверхность, но потеряв свои причины и следствия, – вырванным из прежней жизни, где оно имело вовсе иное значенье. Пришло время, когда я ощутил этот дом своим, а дома и стены помогают, – да, к тому ж, упасают мир от моих губительных для него фантазий, которые теперь очень редко вырываются наружу. Иначе всему миру мало бы не показалось.

Я трудно с чем-либо свыкаюсь, друзья мои, но тогда уж приклеиваюсь к этому намертво. Выучиваю назубок географию меня окружающего пространства, завожу, пускай не дружбу, но как минимум доброе знакомство со всеми демонами и гениями места, – а вот демон времени меня вечно терзает, выталкивая из обжитой эпохи. Нет, я не притираюсь к местам обитанья и обстоятельствам жизни. Мне их нужно пустить в себя, чтоб они сами там притерлись ко мне и обжились, – в результате их из меня можно выдрать только с мясом. Я теперь един с этим домом и парком, не способен отплыть от них, могу лишь уплыть с ними вместе. Как вот и вас, господа психи, я позвал на борт своего корабля. К людям я привыкаю быстрей, чем к материальной среде обитания. Это пришло не сразу. Было время, когда чужое, непознаваемое бытие у меня вызывало опаску. Чуялся зверь, томящийся в каждой душе, едва укрощенный цивилизацией. Чуялся там и ангел как беспощадный судья моего несовершенства. Казалось, вот-вот по какой-либо причине взорвется всеобщее благообразие и прянут монстры и ангелы из этих растрепанных душ. Впрочем, я был одарен ранней мудростью, уже в юности понял, что люди, исключая каких-нибудь маргиналов и девиантов, очень мало применяют свое психологическое богатство, которого б им хватило, чтоб достигнуть величия в добре и зле. По крайней мере, в спокойные, устойчивые времена их звери и ангелы будто погружены в летаргию. Сами же люди довольствуются горсткой внушенных понятий, однообразных реакций и расхожих эмоций.

Как они простенько мыслят, как банально чувствуют! Я, одаренный психолог-любитель, довольно быстро их раскусил, изучил вдоль и поперек, так что постепенно и вовсе перестал замечать разницу меж человеческими существами. Столь слабо, неконкретно очерчены их натуры, что, кажется, они вообще могут легко обменяться существованием, – они будто ряженые на вселенском карнавале. Да и я сам, сколь ни чураюсь века сего, как его ни избегаю, все-таки подвержен его хворям, ссадинам и болячкам: даже случайные люди ухитряются проникнуть внутрь меня, будто впиться в мои кишки и печенку. Выходит, что во мне помещаются не только обжитые мной иль обжившие меня пространства, но едва ль не вся эпоха с ее многолюдьем. Ты протестуешь, Зигмунд, хотя сам принизил человека дальше некуда? Но вам-то, здешним, это не в обиду. Я ведь добровольно предпочел мир укрощенный миру безумному. Тут у нас едва ли не каждый сам по себе, хотя некоторые все-таки держатся в пределах своего диагноза, многократно описанного в учебниках психиатрии. И мы тут – единое, все на одном корабле дураков, который плывет без руля и ветрил. Как я без вас, коль я даже не до конца уверен – вы ль моя фантазия или я ваша общая? Да и, в принципе, мы тут живем столь тесно и так невольно сроднились, при всем нашем различии, что себя самого можем невзначай перепутать с соседом по палате…

А теперь тихо, тихо… Слышите шорох вроде крысиного? Это к нам подбираются человекообразные крысы. Полундра! Расходимся по одному. Ты, Карлос, прикрываешь отход, – на всяких крыс у тебя нюх безошибочный. Встречаемся завтра в то же время, в этом самом месте.

Привет вам, мои терпеливые слушатели, мои не слишком говорливые собеседники! Истинно – молчание золото. В наше время язык как-то перекошен – чем стремишься быть правдивее, тем более коварно завираешься. Какой, спрашиваете, язык? Тот самый, всеобщий, который корень и матрица всей мировой лингвистики и накрепко связан со своей эпохой, – в той же мере правдив или, наоборот, ложен… Глядите, господа матросы – уже не утро, а день в разгаре. Уже не росток очередного дня, а он окреп, пустил корни и плещет ветвями. Лично я давно не интересуюсь, какое число, месяц, год. Мои дни будто замкнуты сами в себе, и в каждом из них заложен свой сюжет, они даже и не повесть, а целый роман, поскольку будто охватывают жизнь с рожденья до смерти. Так важно ли мне, который идет за каким? Уже позавчера для меня сделалось вековечным прежде, как и послезавтра – недостижимым потом. Говорю – «очередной», но мои дни не выстроены в очередь, а будто столпились, – а прожитые свалены в кучу. Лучше сказать: предо мною россыпь непоследовательных и непересчитанных, но, увы, иссякающих дней. Бывают и дни пустопорожние, как орехидички, то есть никак не вдохновляющие, – когда в себе не наскрести и капли жизни. Испытываешь словно душевный дефолт, себя чувствуешь рыбой, выброшенной на берег из океана существования, – бессильно ловишь ртом губительный воздух с самого рассвета до заката, будто поражен бледной немочью века сего. Моя тоска, разумеется, не просто дурное настроение из-за житейской неудачи, она всегда метафизична, – словно мучительно пробивается зуб мудрости, да никак не может прорезаться.

Сперва, товарищи, хочу извиниться, что опоздал. Дело не в том, что пустует капитанский мостик: в пока еще привычной местности корабль плывет сам по себе, надежно держит курс, вопреки нерадению капитана. Обидно, что мы пропустили утро, которое всегда надежда и завязка ежедневной интриги. Но причина вполне уважительная: у меня его просто украли. Врач, тот молоденький, прыщавый, из стажеров, еще исполненный медицинского рвения, мне устроил настоящий допрос взамен обычной душеспасительной беседы. Следователь из него никакой: неуклюжие отвлекающие маневры, какие-то примитивные психологические ловушки, упражнения в школярском фрейдизме, бессильные попытки применить университетские знания. В результате не он меня, а я его раскусил. Хорошо понял, куда клонят его как бы невинные вопросики: не тонул ли я в детстве? не мочусь ли в постель? не страдаю ли водобоязнью? Ну понятно – бросает наживку, чтоб я на нее клюнул. Поверьте мне: что-то они наверняка прознали, эти убийцы в белых халатах. В моей истории болезни указана мания величия, не мания преследования, но уверен, что тут у нас витает дух предательства. А может, главврач за эти годы научился угадывать мои мысли, хотя теперь я стараюсь думать шепотом? Расслышал-таки, наверно, слово «корабль» и мог заподозрить, что у нас тут раденья какой-нибудь тоталитарной секты, вроде хлыстов или бегунов. В общем, друзья, надо быть готовым к любой провокации.