Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.

И я сперва думал, что в бесстыдно откровенном и одновременно лукавом стекле, где как бы взгляд на себя со стороны, мне видятся свидетельства моей собственной заурядности, хотя в глубине души почему-то себя привык считать существом исключительным, по крайней мере, непричастным к всеохватной пошлости века сего. Но нет, тут было нечто иное – куда более роковое свидетельство. Письменное слово будто перло из всех моих пор, даже по ночам мне представали не виденья мира, искаженные подспудными страстями, а торопливые строчки. А по утрам, пока еще не отлетел ночной морок, я на любом предмете обнаруживал чуть мерцавшую подпись, притом издевательски тавтологичную: на столе – «стол», на двери – «дверь», даже в небесах мне сквозь синеву просвечивала надпись «небо». Сплошные вывески! Какая-то выходила вселенная, весьма пригодная для маразматика, боящегося растерять наименованья вещей и заблудиться в пространстве, иль творенье какого-то мазилы-концептуалиста. А я, сам знаешь, в искусстве, как и в жизни, предпочитаю суровый реализм. Все, теперь, друг мой, небольшая пауза, чтоб набрать воздуха. Так уж случилось (см. ниже), что я, увы, располосован на слова, фразы, абзацы, разделы, тома или, бывает, главы. К тому ж люблю счет, не позволяющий перепутать страницы.

Предположить безумье? Но безумье ведь это хаос, верно? Однако мой мир вовсе не был хаотичным, – и в нем-то безумья отнюдь не наблюдалось. Наоборот, он был, в общем-то, внятен и даже по-своему рационален, если это слово не понимать в дурном, примитивном смысле. И мысли мои не устраивали свистопляски, и речь вовсе не путалась. Наблюдая за собой, я стал замечать, что говорю, напротив, слишком уж весомо и гладко, словно б читаю по писаному, а чуть позже сообразил, что вообще живу будто б не своей, а чужой волей. Вот оно решающее открытие! К примеру, хочу сказать вроде бы свое, а на язык подворачивается чужое, притом не просто пошлость и банальность, а нечто выверенное и продуманное, однако чужим, а не моим собственным разумом. Хочу поступить так, а выходит эдак, хочу быть тут, а оказываюсь там. Короче говоря, я постепенно укреплялся в мысли, что целиком сочинен и вымышлен. Да и все окружающие меня пространства всё больше мне казались искусственными, – если принюхаться, заметно отдавали целлюлозой. Ты можешь предположить, что это и есть безумье, просто чистейшая клиника. Весьма простодушный вывод: прорыв к истине мы слишком уж часто объясняем безумием (пролистай «Всемирную историю» и вспомни карательную психиатрию былых времен), – мол, свихнулся человек, что с него взять? Я ж пришел к вовсе другому, причем несомненному, куда более естественному выводу. Не буду тебя обременять, излагая подробно все диалектические извороты своей мысли, извивы чувства, что в конце концов заставили меня признать едва ль не самоочевидное. Вывод, как увидишь, весьма грустный, даже, я б сказал, трагический или, по крайней мере, драматический – лишь бесстрашье мысли и безудержная отвага чувства мне помогли прийти к нему. Иначе б так и обретался в кисло-сладких иллюзиях.

Так вот к чему я пришел, – не удивляйся, не крути пальцем у виска, а поверь мне на слово. Итак, заявляю с полной ответственностью: я не личность, которая сама в себе и для себя, даже и не персона, а разве что персонаж; коль и сущность, то не первичная – отраженная в целом каскаде сомнительных зеркал. Догадался, кто я? Разумеется, нет: знаю, что итог моего самопознания слишком уж экзотичен, хотя и беспощадно верен. Тогда скажу прямо, без недомолвок: я – не я, верней, не совсем я, то есть не человек, а целиком плод чужого воображения; книжный герой, плутающий меж строк (или точней, сам – несущаяся в бесконечность строка) неизвестного сочинителя. Не ищи, друг мой, тут никакой аллегории: говорю в самом неипрямейшем смысле. Где ж тут безумье, где ж приговор «паранойя», некогда мне вынесенный каким-то коновалом духа? Наоборот, эта хитроумнейшая, прозорливейшая гипотеза, в которой я стопроцентно укрепился, все ставит на свои места, всему дает разумное объяснение: и целлюлозному душку мирозданья, которое подчас бумажно вокруг меня шелестело, как осенняя листва, и проступавшей в зеркалах моей лингвистической сути, и странной осмысленности всей моей жизни, напоминающей притчу, где каждое событие многозначительно и будто не само по себе, а отсылка к некоему общему смыслу и замыслу, – объясняет и многое другое, что ты считал моими безвредными чудачествами. К примеру, мой панический, даже мистический ужас пред стихией огня. Сам же высмеивал мою боязливость в отношенье всего, что грозит пожарной безопасности – спичек, зажигалок, газовых горелок, тем паче Газпрома, бенгальских огней, праздничных шутих, фейерверков и файеров, нефте– и газопроводов, а пуще всего – грозовых раскатов, небесного электричества. А к водной стихии я испытывал не то чтобы страх, но некую брезгливую опаску, что временами затрудняла соблюдение принятых у нас гигиенических норм, над чем ты тоже вполне охотно зубоскалил. Тебе-то всё шуточки, а тут, сам видишь, какая глубинная подоплека. Притом отметь (и это уже удача!), что книга моя – традиционная, классическая, то есть бумажная, век которых уже на исходе; что я все-таки не бьюсь, как муха, средь прилипчивых виртуалов Всемирной Паутины, не умея высвободиться и рискуя угодить в совсем уж плоский, двухмерный планшетник. Кстати, у меня еще было некое предчувствие экранизированности, поскольку иногда себя ощущал будто бы внутри кинофильма.

Опять, что ли, надо мной посмеешься? Сам бы попробовал мыкаться в многослойном мире, буквально раздавленный прессованной бумагой, видеть над собой не бескрайнее небо, а предел чьих-то мысли и литературного дара; отзываться чужому вымыслу, покорно следовать кем-то сочиненным сюжетам, всегда рискуя оказаться жертвой помарки, опечатки, цензуры иль просто рассеянности автора. Притом еще мучиться постоянной загвоздкой – кто ж этот автор? что за книга? каков, хотя б, ее жанр? Если это роман воспитания, то есть повод для оптимизма – там всегда благополучная развязка. Если вдруг триллер, жди беды. Однако нет, моя книга, думаю, вне канонических, тем более попсовых жанров. Уж, разумеется, не «любовный роман»: вокруг себя я не замечал ни одного полноценного женского персонажа со своей волей и целями (кстати, вокруг Дон Жуана, самого ловкого бабника из всех литературных героев, тоже не было женщин-субъектов, пока он не повстречался с Донной Анной, что, как известно, закончилось катастрофически), притом, что моя книга словно б напитана благодатной, хищной и роковой женственностью: двоящимся материнским образом, который – начало и конец, смерть и милосердие. Да и вообще не беллетристика. (Впрочем, никогда не упрекну автора за недостаток сюжетности в ее, так сказать, плотском выраженье: меня всегда интересовали приключенья духа и мысли, а к приключениям тела я равнодушен.)