Сергей Таск - Лук Будды (сборник)

Только сейчас бабушка заметила, что мухи совершенно беспардонно залезают в банку с вареньем из фейхоа; уже лет пять она безуспешно пыталась угостить им правнуков в обход ненасытных внуков, что напоминало классическую сценку в городском парке, когда разбитные воробьи разворовывают крошки из-под носа у голубей, которым эти крошки предназначались. Бабушка отогнала мух и закрыла банку полиэтиленовой крышкой.

– Но один раз, – она помедлила, словно проверяя свою память, – еще один раз он заговорил со мной о шахматах. Это было перед самой войной, прошло, наверно, пять или шесть лет…

– Вы хотите сказать, что все эти годы они продолжали сражаться за доской?

– Можешь себе представить. Когда зимой тридцать девятого Костаса положили в больницу с подозрением на желтуху, сестра Нико, ты ее видел, по его просьбе две недели носила моему муженьку передачи. Уже после мы узнали, что в этих пухлых свертках не было ничего, кроме очередного хода.

– Вы сказали, Елена Харлампиевна, – напомнил я, – что ваш муж еще один раз говорил с вами о шахматах.

– Да. После той партии, что стоит на доске по сей день. Это была их последняя партия. – Бабушкина спина вдруг разогнулась, глаза заблестели, и на мгновение я увидел перед собой ту самую Елену, Елену Прекрасную, ради которой не грех было стащить у матери золотой браслет. – Он проиграл тогда.

– Кто? Нико?

– Мой муж, – сказала она бесстрастно, но, странно, в ее тоне мне почудился оттенок торжества. – Это был тот редкий случай, когда он проиграл. И как проиграл!

– Да, эффектная ловушка, – согласился я.

– Я не о ловушке, – улыбнулась бабушка. – Они играли, как тогда говорили, на интерес.

– То есть на деньги?

– Необязательно. На деньги, на охотничье ружье, мало ли на что. Онуфриади – семья богатая.

– И что же ваш муж проиграл в тот раз? – спросил я, в свою очередь улыбаясь. – Корову?

Тут я почувствовал, как под немигающим бабушкиным взглядом моя улыбка тихо съеживается.

– Меня, – сказала она просто.

– Кого? – не понял я.

– Меня, – повторила она.

Я попробовал выдуть из себя новую улыбку – дескать, мы способны оценить удачную шутку, – но из этого ничего не вышло.

– Муж тоже решил, что Нико шутит, – как ни в чем не бывало продолжала бабушка, – но он был так в себе уверен, что принял это дерзкое, оскорбительное пари. После, пытаясь передо мной оправдаться, он божился, что не допускал даже мысли о поражении. Он знал страсть Нико копировать его ходы и потому остановился на дебюте четырех коней – видишь, не такая уж я дура, кое-что усвоила, – остановился на нем как на беспроигрышном. Этот дебют у них уже встречался, и всегда Костас ставил Нико мат. Не знаю, правда ли это, но так мне муж потом объяснял.

– Что же произошло?

– Неизвестно. Он был тогда как помешанный. Что-то выкрикивал, рвал на себе волосы. Хотел убить меня, себя, его. До того договорился, что это я все подстроила.

– А может быть, Нико… – я замялся, подыскивая слово, – может быть, он сыграл не совсем корректно?

– То есть смухлевал? – безжалостно уточнила бабушка. – Нико никогда бы этого не сделал! – Кажется, впервые она повысила голос, впрочем, тут же взяла себя в руки. – Неужели ты думаешь, что мой муж сто раз не проверил каждый ход? Да он дотемна просидел над этой чертовой доской.

– И не нашел ошибки?

– Не нашел.

Я смотрел исподтишка на бабушку, старую, совершенно седую, всю в черном, отчего она казалась почти бесплотной, и не решался задать вопрос, который вертелся у меня на языке.

– Знаю, о чем ты хочешь спросить. Ты хочешь спросить, выполнил ли мой муж условия пари? Я тебе так отвечу: он был слишком слаб, чтобы послать меня на такое. Он валялся у меня в ногах, хватался за ружье, но когда среди ночи я поднялась с постели и начала одеваться, он притворился, что спит.

Она замолчала, молчал и я, даже две курицы молча охаживали друг дружку в схватке за арбузную корку.

– А Нико не притворялся, – продолжала бабушка. – Нет, этот не притворялся. Он ждал меня… Ждал, чтобы отвергнуть. Да! Нико выставил меня за дверь! Но об этом мой муж, как ты понимаешь, не узнал, и еще до рассвета они отправились на Белые скалы. Ты был там?

Я там был. В день моего приезда ленинградцы взяли меня с собой на Белые скалы, оказавшиеся наплывами вроде свечных наростов, у самого моря, примерно в получасе быстрой ходьбы. Белые скалы… красивое место, ничего не скажешь… разве что безлюдное, особенно в такую рань.

– Значит, тебе не нужно объяснять, как это далеко отсюда. Но я услышала. За окном только-только растеклось «молочко», когда я услышала два выстрела, почти одновременно.

Я ждал чего-то еще, но бабушка тяжело поднялась со скамьи и начала собирать грязные тарелки.

– И все? – вырвалось у меня. До чего же наивно это прозвучало. Так мог бы ребенок, услышав грустную сказку, выразить свое несогласие с жестоким финалом.

В ответ бабушка пожала плечами.

– Помоги мне убрать посуду от греха подальше, – сказала она. – Скоро начнут.

Она задрала голову, словно ожидая небесного знамения: вот сейчас ударит в землю молонья, этакий золотой посох, и можно будет начинать.

И вдруг меня осенило. Ведь это из-за нее, из-за бабушки они сходятся здесь каждое воскресенье. Ну конечно! Вот уже сорок пять лет две ветви семейства Онуфриади, деды, отцы, а теперь и сыновья бьются в кровь из-за некогда прекрасной женщины, и каждая сторона надеется доказать, хотя бы с полувековым опозданием, обоснованность изначальных притязаний, и нет для тех и других ничего важнее, ибо доказать это – значит восстановить земной миропорядок, когда любовь была равнозначна себе самой и не требовала поправок на размер приданого либо родственные связи, и когда высшая справедливость подразумевала высшую справедливость, только это и ничего больше, что едва ли уместно толковать в духе тезиса «выживает сильнейший», и пусть эти новоявленные Ахиллесы и Патроклы, такие же воинственные, такие же наивные, до второго пришествия ничего не докажут друг другу, зато каждую неделю они неопровержимо доказывают этой гордой старухе и вместе с ней всему человечеству торжество духа над жалкой материей.

– Ты что, оглох? – прорвалось до моего сознания. Бабушка чуть не в нос совала мне тарелки. – Вот и корми вас. Неси, голубок, на кухню.

Я принял из ее рук горку посуды с запекшимися пятнами соуса и похрустывающими между тарелок куриными косточками. Когда я все перетаскал, мне было велено унести Стендаля обратно. В спальне бабушки я примостился на продавленном диване, в пазухе между двух торчащих штопором пружин, и углубился в чтение. По тексту, надо сказать, хорошо прошлись карандашом. Одна фраза была обведена красным: «Для девушки гораздо большее нарушение стыдливости – лечь в постель с человеком, которого она видела два раза в жизни, после того как в церкви сказали несколько слов по латыни, нежели невольно уступить человеку, которого она обожает вот уже два года». Да это же про них – мелькнула первая мысль. А за ней вторая: это не она обвела красным, это он! Я заторопился, боясь, как бы меня, гонца, не отозвали, я перелистывал истончившиеся, с распушенными концами страницы, выхватывая наугад какие-то куски, и вдруг словно током ударило. Я трижды перечитал фразу, не веря собственным глазам. Но тут послышались шаги на террасе, я вскочил, точно вор, пойманный на месте преступления, сунул Стендаля в какую-то щель на полке и быстро вышел.