Александр Филиппов - Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Тот остановился нерешительно, переводя взгляд с металлического «уголка» на сигарету, словно прикидывая равноценность предстоящего обмена.

– Ну, давай, – поторопил его Самохин, – хорошая «Прима», саратовская. Ты только дым нюхни. Чуешь? – И Самохин опять пыхнул в сторону сумасшедшего клубом дыма.

Поняв, что происходит, Рубцов и Варавин замерли. Наконец, хрустя фаянсовыми осколками вдребезги разнесенного им унитаза, зэк подошел вплотную к решетчатой двери и протянул сквозь нее Самохину один конец «уголка». Майор взялся за него, попытался вытянуть на свою сторону, но сумасшедший крепко держал конец железки.

– Ишь, дурак-то дурак, а не обманешь! – не выдержав, громко шепнул обыскник.

– Да кто ж его обманывает? – возмутился Самохин. – Да я отродясь никого не обманывал! Ну, на сигарету-то, бери! Кури на здоровье!

Мужик жадно схватил сигарету, отпустил железку. Ликуя, Самохин мгновенно вытянул ее из камеры, бросил на пол. Достав спички, поднес огонек к решетке, дал прикурить сумасшедшему.

– Ну, ты молодец, майор! – восхитился Рубцов. – С тебя, Варавин, пузырь! Поставишь магарыч Самохину. Он, можно сказать, твою жизнь спас!

– Может, он еще подскажет, куда этого психа девать? – ревниво поинтересовался Варавин.

– Вот так всегда! – весело подметил Самохин. – Начнешь делать добрые дела – и нет им конца.

– А давайте придурка в «глушилку» сунем? Подходящее помещение! – предложил обыскник.

– Точно! – радостно хлопнул себя по лбу Рубцов.

– Что за «глушилка» такая? – удивился Самохин.

– Да есть тут, в карцере, одна хата, – понизив голос, пояснил Рубцов, – мы ее специально так оборудовали, чтоб из нее звуки наружу не доносились. Окна там нет, стены войлоком обшиты, дверь тоже обита. Кричи из нее сколько угодно – никто не услышит. И психу там хорошо будет. Железок нет, вздумает головой о стену биться – не расшибется об войлок-то…

– А к чему хата такая?

– Да мало ли… Бывает, придет в СИЗО этапом «авторитет» какой-нибудь, вор в законе – и давай мутить, указания по камерам рассылать. Ну, мы его в «глушилке» изолируем. Или если арестовали кого по важному делу и братва в изоляторе о его задержаний знать не должна – тоже сюда. Мы, кстати, Кречетова в ней два дня продержали, только потом в корпус перевели. Бизнесмен он заметный, богатенький, опасались, что народ будоражить начнет. А он ничего, тихо сидит…

«Глушилка» располагалась здесь же, в карцере, и выделялась тем, что на ее дверь со стороны коридора был прибит старый матрац. Полы в ней действительно были выстланы толстой резиной, стены, потолок и дверь изнутри – войлоком.

– Сейчас я психа сюда провожу, только вы отойдите подальше, чтоб не раздражать мужика, – предложил Самохин.

Сумасшедший покорно проследовал за майором в новую камеру, за что был вознагражден еще одной сигаретой.

– Вот видите, – удовлетворенно заявил Самохин, когда старшина-обыскник с облегчением захлопнул за больным дверь «гпушилки», – доброта всегда побеждает!

– Так то если с сумасшедшими дело иметь, – покачал головой Рубцов, – а у нас все больше здоровые, сознательные урки! – и, вздохнув обреченно, добавил: – Такие сволочи!

Ночь стремительно опускалась на изолятор. Остывающее солнце кануло за высокие тюремные стены, и, хотя на прилегающих улицах еще долго полыхала вечерняя заря, сменяясь незаметно мерцанием рекламы, огнями светофоров, заревом от деловито урчащего по дорогам потока припоздавших машин, в режимном дворе СИЗО царил колодезный сумрак. Обитатели изолятора укладывались по жестким двухъярусным «шконкам», взбивали старые, с комками свалявшейся ваты матрацы, дожевывали серый, липкий хлеб, затягивались напоследок сухо потрескивающей махоркой, дописывали в тусклом свете горящих круглосуточно лампочек слезливые жалобы и «помиловки», а дежурные контролерши, заглядывая в смотровые глазки, стучали по форточкам-«кормушкам» тяжелыми тюремными ключами, поторапливая:

– Ну-ка, братва, чего засиделись? Отбой!

Самохин и Рубцов расположились в тесной комнатушке столовой, где готовили пищу для заключенных, а по вечерам накрывали скудный ужин для сотрудников дежурного наряда.

– Что делается-то, а, граждане начальники? – сокрушался, ставя перед ними тарелки, повар из хозобслуги, длинный, за два метра, и невероятно худой для его сытной должности зэк. – Глядите, до чего эта гуманизация дошла! Нормы питания такие установили, аж готовить противно! Черпак от мяса в котле не проворачивается, честное слово! Был бы я вольный – украл половину, и не заметил бы никто. А на воле, говорят, все по талонам, мяса килограмм на человека в месяц приходится…

– Правильно подмечено, – согласился Самохин, – все у нас в стране шиворот-навыворот делается. Людям жрать нечего, а правительство, президент наш долбаный первым делом преступников утешать да закармливать кинулись…

– Не будет никакого толку от этой гуманизации, – убежденно заявил словоохотливый повар.– Человек должен тюрьмы бояться. Я в первый раз тридцать лет назад сел. Вот тогда режим в зоне был – жуть! Пахали на карьере как проклятые, а как есть – так сквозь баланду дно миски разглядеть можно. Весло, ну, ложка то есть, вроде и ни к чему. Хлебнул через край, поймал зубами крупинку – и отвали. Считай, что сыт. Я тогда пять лет отбухал на усиленном режиме, а как освободился – стал желудком страдать. Не мог к вольным харчам привыкнуть. От мяса понос открывался, не к столу будь сказано. Зато вся дурь блатная из головы повыветрилась. Понял, что еще одного срока на зоне не выдержу – хвост отброшу. Зарекся – и все. Тридцать лет в зону – ни ногой. Бывало, выпью с мужиками после работы, ну те и давай блатоваться или драку какую затевать, я сразу – в сторону. Отвяньте, говорю, ребята, я в эти игры не играю. На всю жизнь насиделся… А нонешних-то при такой кормежке, при гуманизации вашей из тюрьмы палкой не выгонишь! Другой бич, теплотрассник, три года горячего не хлебал, простыни белой не видывал, а здесь, в тюрьме, губу оттопыривает – то ему не так, это…

– А ты-то чего худой такой? – поинтересовался Самохин, вяло ковыряя вилкой кусок пережаренного мяса, щедро приправленного в соответствии с тюремными вкусами подгоревшим луком.

– Да я, гражданин майор, как язвой желудка занедужил, смотреть на это варево не хочу. Даже профессию сменил, ушел в монтажники. А после того как опять подзалетел, срок заработал, пришлось поварское ремесло вспомнить.

– Выходит, не уберегся все-таки от тюрьмы? – усиленно работая челюстями, пробубнил Рубцов.

– Дык, не так, так эдак! За бабу свою сел.

– Жену, что ли? – понимающе уточнил Рубцов.

– Ну! Дура, она и есть дура! Схлопотал по ее жалобе два года. Хорошо, хоть старую судимость погасили, а то трубил бы сейчас на строгом режиме… Теперь, дура, бегает, передачки мне диетические и лекарства дефицитные от язвы носит.