Александр Филиппов - День козла

Город не спал, колобродил почти до рассвета, тюкали на площади топоры – будто эшафот возводили споро, гремела где-то, должно быть в ресторане Дома колхозника музыка и разносилась по темным улочкам с горящими через один фонарями сладострастная нездешняя песня:

– Как упоительны в России вечера-а..

Всю ночь полковник строчил объяснительные, докладные, отвечая на вопросы следователя по факту гибели майора Сорокина и неизвестного снайпера, и под утро уже сдав служебный пистолет, прихватив тощий портфельчик с личными вещами, покинул бывшую обкомовскую дачу с тем, чтобы ближайшим поездом добраться до Москвы и начать оформлять документы на пенсию.

Он даже не попрощался с Первым президентом, не без основания полагая, что тот через день и не вспомнит о нем. Мало ли у него перебывало телохранителей, которых он звал исключительно одним и тем же именем: «Эй, ты?»

Хмурый, невыспавшийся Коновалов спозаранку отравился на вокзал. Он шел по улицам родного когда-то городка, вспоминая, как рвался отсюда в юности, как сделал карьеру – не бог весть какую, но, все-таки, большая часть жизни прошла рядом с первыми лицами государства, в заботе о них, – и, по иронии судьбы, вновь вернулся в постылый Козлов на излете жизни. Городок будто отомстил ему за презрение и забывчивость.

Неожиданная отставка почти ошеломила полковника. Он, конечно, знал правила игры в верхних эшелонах власти, откуда почти невозможно спуститься, так сказать, в плановом порядке, с миром, памятным адресом в красной папочке к пенсии и дарственным самоваром, летят все больше кубарем, с ускорением, разбиваясь в лепешку, превращаясь в мокрое место, в ничто. К тому же в последнее время Коновалов отчетливо понимал, что служба его подходит к концу – достаточно было повнимательнее присмотреться к Первому президенту, чтобы понять: охрана ему потребуется еще недолго, год-два от силы. А вместе с тем – вот она, пенсия, которую так долго ждет и опасается одновременно всякий военный человек. Но чтобы так…

Полковник знал свою реальную цену, осознавал, что за два десятка лет службы стал приличным специалистом в деле охраны, как модно теперь выражаться, вип-персон, может быть, даже лучшим в стране, В телохранители к вновь избранному президенту его не взяли вовсе не из-за сомнений в квалификации, а в соответствии с неписанным законом, по которому персональный охранник, будто верный конь погибшего воина-кочевника, обязан опуститься вместе с ним в могилу забвения…

Он, конечно, не пропадет на гражданке, коммерческие структуры такого спеца с руками оторвут, денежное содержание положат раз в десять больше, чем было у него до сих пор, но… вместе с тем он превратится в заурядного, хотя и высокооплачиваемого лакея, и жизнь потеряет некий высокий, общегосударственный смысл, который присутствовал в его службе до последней поры.

И грызла, угнетала обида, что с ним разобрались так быстро, мгновенно почти, не припомнив ни заслуг былых, ни успехов…

В кассе тесного, в позапрошлом веке построенного вокзальчика, прокопченного еще с той поры угольным паровозным дымом, раздраженная непривычным наплывом пассажиров кассирша буркнула, что билеты на Москву начнет продавать только по прибытию поезда, который придет по расписанию в девять вечера, а будут ли в нем свободные места, она не знает, и знать не обязана.

Откровенное хамство, от которого он отвык уже, общаясь с вышколенным персоналом столичных офисов, покоробило его, напомнило лишний раз, что он опять – дома, будто и не было долгих лет разлуки и иной, не пропахшей всепроникающим козлиным духом, жизни.

И выходило так, что вся другая, нездешняя жизнь его как бы прошла впустую. Одного сына, только что обретя, потерял, другого сам не уберег. Тем, что Первого президента бдительно охранял, тоже хвастаться не придется. Как в анекдоте: «Только не говорите никому, что это я вас спас…»

Погуляв часок в окрестностях вокзала, посмотрев с тоской на не задерживающиеся здесь, улетающие куда-то далеко, в лучшую жизнь, пассажирские поезда, полковник вернулся в город, где уже разгорался праздник.

Площадь, на которой собирался принаряженный народ, заставили по периметру столами, заваленными всякой снедью и выпивкой. Краснолицые, явно пригубившие с утра для настроения и работоспособности продавщицы зазывали народ отведать горячих беляшей, пирожков, пельменей. Над площадью надоедливо трещал дельтаплан с прицепленным на манер павлиньего хвоста трехцветным российским флагом, и какая-то худенькая девчушка с бутылкой пива в детских руках показывала не него пальцем, удивленно крича:

– Гляньте, гляньте! Вo, бля, мотоцикл летит!

Горожане постарше налегали на водку, привычно плеская ее из пластмассовых стаканчиков в раскрытые жадно рты, молодежь прикладывалась к пиву – по-современному, на ходу, волоча за собой, как собачек на поводке, тяжелые пластиковые посудины.

Коновалову вдруг захотелось есть. Он пошел, раздвигая густеюшую с каждой минутой, наваливающуюся на площадь грозовой тучей толпу, ориентируясь на дымок шашлычной в дальнем конце. Там, возле потрескивающего углями мангала, хозяйничал Ваха. Ловко подхватывая горячие шампуры волосатыми пальцами, он, поддавшись всеобщему веселью, распевал во все горло:

– Да-а-вай за вас,

Давай за нас

И за Кавказ,

И за спецназ!

Признав Коновалова, махнул ему приветливо полотенцем.

– Ай, началнык! Садись, шашлык кушай. Сто грамм будэш?

– Буду! – решительно кивнул полковник, усевшись за пластмассовый столик.

Ваха, хлестнув по чистой столешнице полотенцем, расторопно поставил порцию шашлыка в пластмассовой тарелочке, полив ее кислым ткемалевым соусом и присыпав кольцами нашинкованного лука, щедро, с «бугорком», наполнил стаканчик водкой.

– Налей себе, да присядь, – предложил Коновалов. Шашлычник сел, плеснул себе из бутылки «Столичной».

– Давай, за мирную жизнь! – поднял стаканчик полковник.

– Давай, дарагой, Я мирный ингуш…

– А я самый мирный полковник!

Выпили, закусили подрумяненным шашлычком. Ваха опять налил.

– За Россию давай. Сепаратисты – дураки. Я весной на родину ездил, в Грозном тоже был. Объяснял братьям своим. Большая, говорил, страна – сильный народ. Маленькая страна – слабый народ. Чечня – ма-а-ленькая страна, ее на карте мира не видно. А Россия – во-о! И у чечена в России родина от Калининграда до Владивостока. Понял?!

– Я-то понял, – кивнул Коновалов. – А твои братья поняли?

– Мал-мал… – затуманился Ваха. – Один за федералов воюет, другой против…

К столику подлетел парень, облаченный в белую куртку и поварской колпак.

– Ваха Бесланович! Там братва подъехала. Двадцать порций заказала!