Сергей Дигол - Пантелеймонова трилогия

За стол сына он не садился еще девять месяцев, по прошествии которых понял, что время потрачено не зря. Серджиу чувствовал, что беременен, пусть и не замыслом, но уже намерением, признавая, что в его ситуации и этого немало. Однажды с ним уже такое было, однажды он уже нарушил данный себе обет. Не писать продолжения к своему первому рассказу, который – вот на это ему действительно намекали – почему-то считался лучшим из всего, что им было написано. Вторая часть вышла куда многословней, писал он без удовольствия и, пожалуй, даже мучая себя и все же сумел закончить рассказ своим фирменным сюжетным троеточием. Намеком на трагичный финал, приятным плевком в ожидания читателей.

Неспешно, но вполне уверенно набрасывая содержание третьей части, он уже знал, какой фразой начнет рассказ. Серджиу усмехнулся: банально до вульгарщины, но почему бы не принять такое решение за тонкую иронию? И даже вполне по теме. По крайней мере, никто не скажет, что начало столь же неуместно, как заговор миллионерш в Кишиневе. За исключением нескольких центральных улиц, с вечера до утра в городе если не ноги в темноте переломаешь, то на гопоту уж точно нарвешься. Хоть глаз выколи – определенно, к реалистичности фразы можно было не придираться.

Еще раз в задумчивости взглянув в окно, Викол решительно подался вперед и напечатал первое предложение.

«Тьма накрыла ненавидимый депутатом город».

Тьма накрыла ненавидимый депутатом город.

Он ненавидел Кишинев даже здесь, на заднем сиденье служебной «шкоды». Машина везла его домой, и чем больше они отдалялись от центра, чем реже освещались дома и улицы и плотнее становилась ночь за окном, тем уютнее было депутату.

Сколько себя помнил, Пантелеймон Берку всегда ненавидел Кишинев. С самого детства, с того дня, когда из родных Мындрешт родители приехали с ним за туфлями для отца, а потеряли ребенка. Родители исчезли из вида у входа в главпочтамт, откуда отец собирался отправить открытку двоюродному брату в Калараше, подтверждающую, что семья Берку в полном составе выбралась в столицу. Плакать маленький Пантелеймон не стал, он был не в состоянии издать и звука. Зато, посмотрев по сторонам, он понял, что спасен. Он сразу же узнал здание через дорогу, с часами над входом, и, не подозревая, что в этом доме располагается городской совет, перебежал дорогу, шарахнувшись в сторону от длинного и страшного сигнала автобуса.

Ошибки не было. Он стоял под тем самым домом, который видел в фильме «Человек идет за солнцем». Фильм был ужасно скучным, и второклассник Пантелеймон, промучившись в сельском клубе до окончания сеанса, потом сгонял злость на тряпичном мяче, отводя душу на однокласснике-вратаре за украденные полтора часа летних каникул. Дурацкое кино про пацана, не нашедшего в солнечный летний день ничего лучше, чем катить по городу самодельное колесо.

И все же из клуба Пантелеймон вышел в некотором замешательстве. В это невозможно было поверить, но это была правда: одним из встреченных мальчишкой по пути взрослых был сам старик Хоттабыч. Правда, он был без своей магической бороды и почему-то торговал лотерейными билетами, но главное – он стоял прямо тут, в центре Кишинева, у окна, над которым вертелся глобус и где рекламировали билеты на самолет. «Все вертится, и ты вертишься», – вспомнил Пантелеймон слова Хоттабыча и понял, что должен сделать. И хотя у него, как и у Хоттабыча в фильме про кишиневского мальчугана, не было бороды, Пантелеймон уже не сомневался: стоит ему трижды покрутиться вокруг своей оси, и произойдет чудо. Он почувствует в правой ладошке тепло маминой руки, в левой – мозолистые отцовские пальцы и больше никогда-никогда не расстанется с родителями. Зажмурившись, Пантелеймон начал вертеться справа налево. Один, два…

На цифре три он ударился носом о что-то большое и открыл глаза. Перед ним стоял милиционер. Настоящий милиционер в белой рубашке и в милицейской фуражке.

– Мальчик, ты чей? – спросил служитель правопорядка.

Это было слишком, и Пантелеймон не сдержался.

– Я потееееряяяяялсяяяяяяя! – заорал он, орошая щеки слезами.

Такое могло привидеться лишь в ночном кошмаре. В центре чужого города Пантелеймона вел за руку милиционер. Само собой в тюрьму – куда еще может вести милиционер. Так заканчивалась жизнь, короткая жизнь глупого мальчика. Ему предстояло сгнить в тюрьме, и, подумав об этом, Пантелеймон еще громче разревелся и не сразу услышал за спиной крик матери.

Все это время родители лихорадочно сновали у входа в главпочтамт, и если бы Пантелеймон не затеял игру с закрытыми глазами, он наверняка бы увидел их до того, как его самого обнаружил милиционер. Тяжелый подзатыльник от отца – вот что окончательно превратило его страх перед Кишиневом в ненависть к этому городу. Ненависть, наливавшуюся соком немой ярости каждый раз, когда Пантелеймон, уже повзрослев, с неохотой возвращался сюда, чувствуя себя в сравнении с городскими жителями туповатой, застывшей на перекрестке лошадью.

Пока он робел перед огромными витринами магазина, кишиневцы уже сметали выброшенный по случаю дефицит. В центральном парке, постояв у стенда со свежей газетой, он расправлял плечи, вдохновленный известием о рекордном урожае. На него смотрели как на идиота, особенно если рядом с трудовыми успехами в газете рапортовалось о выполнении советскими солдатами интернационального долга в Республике Афганистан. Даже его собственная дочь Виорика, которую он с женой Серафимой пару раз в год брал с собой в Кишинев – угостить мороженым и покатать на каруселях, – даже Виорика в своем ситцевом платье не по размеру робела перед городскими ребятами. В вельветовых курточках, в босоножках с серебристыми пряжками, они проносились мимо на велосипедах, не обращая на деревенскую девочку никакого внимания.

Даже когда Берку покидал Молдавию – сам он думал, что навсегда, – этот город плюнул ему в спину. Растоптал последние надежды прямо в аэропорту, за считанные минуты до начала посадки. Кишинев лишил его всех накоплений, натравив на Пантелеймона гонцов смерти, наглых и вороватых таможенников, которые своего не упустили. Деньги, который Берку припрятал в семейном фотоальбоме, таможенники конфисковали, причем строго неофициально, рассовав пачки долларов, евро и леев по собственным карманам. В Испании, перед женой и дочерью, Пантелеймон собирался предстать графом Монте-Кристо, а прилетел постаревшим оборванцем.

Теперь, присовокупив к депутатскому мандату статус неприкосновенности, Пантелеймон Берку мстил городу за все. За порожденные памятью страхи, за шрамы на сердце, за стыд и чувство неполноценности.

Например, не упускал случая плюнуть в том месте, где перед входом в парламент при Советах располагалась мраморная скамья с сидящими на ней Марксом и Энгельсом. Скамейка с бесовскими немцами перед бывшим ЦК партии давно сгинула на безвестной свалке, но ненависть не отпускала, и Берку, направляясь на работу, всегда останавливался, чтобы исполнить ритуальный плевок.