Ася Михеева - Где светло (сборник)

– Вставай, приморозок, – сказал я, – кататься окончено.

Йармин хмыкнул, громко произнес что-то по-амгенски и тут же ушел проверять другую группу.

Через полчаса моя группа рассыпалась по оврагу, где был запрятан приз и бодро зааукала из-за каждого валуна. Ящик на запоре они нашли махом.

– Куда теперь?

– Обратно, на поляну.

Мы вернулись на место сбора вполне приличной обходной тропинкой. С пригорка было хорошо видно, что на поляне пусто. Я притормозил и задумался.

– Братцы, а вам не все равно, где поиграть?

– Да все равно, конечно, – ответили мальчишки вразнобой и удивленно переглянулись.

– Не настолько мне в город охота, чтобы с Урмаком связываться, – пояснил я.

– Хе, – понимающе ответили мальчишки и встали кружком, ожидая, когда я вытащу из кармана задубевшего кафтана мячик.

Мы прервались через пару кругов, и благоразумно явились пятыми, после чего еще два часа с удовольствием валяли дурака, пока, наконец, не пришла последняя группа. На мое удивление, не лямкина.

Что мне в капелланской учебе давалось мне с трудом – так это риторика. Нет, само по себе произнесение речей не такая сложная штука. Однако, речи полагалось уснащать цитатами, пословицами и поговорками на амгенском, языке давным-давно мертвом. По моим ощущениям, амгенский язык был принесен в мегаэтнос красавичей с запада, где теперь между хребтом Вайнман и океаном лежали начисто истощенные, неплодородные земли. Мой шеф по сей день другого мнения. Прямой связи амгенского и письменности тоже не прослеживалось – алфавиты хотя в чем-то и были похожи, но не настолько, чтобы считать амгенский алфавит прямой предтечей красавичского.

В общем, мне приходилось туго. Другие недоросли, да и ученики дьячковского отделения слушали капелланские проповеди всю жизнь еженедельно; для них амгенские вставки были естественной частью образованной речи. Алфавит давался еще в детстве, вместе с красавичским.

Понятно, будь я наверху, можно было бы засунуть пяток книг на амгенском в анализатор, потом отлежать ночь в индукторе – и знать амгенский не хуже красавичкого. Ну, разве что кроме произношения. Но я был внизу, а отпусков в училище – кроме выдающихся случаев – не полагалось.

Ритор щемил меня за дурное знание амгенского, я ссылался на отшибленную лавиной память, прозвище «Зашибок» приобрело новую окраску, ребята ржали. Приходилось зубрить по ночам; а самое поганое было то, что многие крылатые выражения было в книжках и не сыскать; их просто полагалось знать.

– Так-так, – сказал ритор и грузно повернулся на стуле, – так-так. Повтори-ка мне этот период с соответствующими украшениями. Это не речь кухарки, это речь капеллана! Вот, например, после слов «доблесть воина познается в служении, но не в бряцании оружием среди слабых» – просится высказывание Ала Армана о тщеславии. Построй высказывание как следует.

Кто его знает, этого доисторического высказывателя, что он там сказал о тщеславии? Я и по красавичски-то не знаю.

Сосед по лавке, веснушчатый Йамба, быстро накорябал что-то на обороте своей бумаги и повернул в мою сторону. Я прищурился. Надпись гласила:

καθηγητές να είναι ομοφυλόφιλοι

– Каа..– с сомнением начал я, и тут ритор с неожиданным проворством соскочил со стула и выдернул у Йамбы из пальцев лист. Йамба побелел и открыл рот, ритор скомкал бумагу, не читая, и швырнул на стол.

– Значит, мы такие умные, что можем уже и подсказывать? Дурить мне голову? Когда я захочу тебя спросить, негодник, тогда и будешь умничать!.. Он козолуп запечный, а тебе и в радость!

Ритор и вообще был мужчина нервный, но тут разошелся совсем не на шутку. Он тряс йамбиным листком у того перед носом, и Йамба вдруг выкинул что-то совсем уж несуразное. Он выдернул бумагу из руки ритора, снова сжулькал ее в тугой комок и зашвырнул на жаровню.

Ритора аж затрясло. Он поглядел на жарко вспыхнувшую бумажку, швырнул стул об пол и вышел из класса, хлопнув дверью.

Класс притих. Урмак покачал головой и вдруг показал Йамбе рогульку из пальцев – пожелание удачи.

Ритор вернулся с самим маршалом и двумя охранниками, крепкими неулыбчивыми дядьками лет сорока.

Нас выгнали во двор и маршал мрачно объявил, что сегодняшнее происшествие, по его мнению, стоит всей сотни палок, но по доброте и личной просьбе ритора он ограничится пятьюдесятью. Ритор сопел так, что было ясно – просьба была как раз о сотне.

Охранники выволокли Йамбу из строя и содрали кафтан. Дверь сарая хлопнула, и показался Амми со связкой подготовленных палок.

Честно говоря, с моей стороны все дальнейшее было чистым наитием. За секунду до того я был в полном оцепенении. И тут решение упало на меня, как кирпич с крыши.

– Дядюшка маршал, дядюшка учитель, – я шагнул из строя, надув губы и набычившись, – прошу принять во внимание, что сегодня перед поутреницей наказуемый Йамба проиграл мне в кулачки половину первого же своего прибытка. Так что по справедливости двадцать пять палок – мои!

Маршал вытаращил глаза, ритор поджал губы и что-то зашептал маршалу на ухо.

– Ну что же, и хорошо! – ответил ему маршал, – добро, коли так. Не вижу ни бесчестья, ни поношения. Обоим – двадцать пять!

Три дня мы с Йамбой валялись животами кверху в спальне. Я слопал таблетку иммунита; как не случилось воспаления у него – ума не приложу; вся спина была в лохмотьях. На свою я заглядывать боялся. Наверх я послал подряд четыре сообщения о том, что ситуация под контролем, и все равно только Саскачева, как потом оказалось, убедил шефа отказаться от немедленной эвакуации меня на базу – уж очень лихими были мои показатели биометрии.

На второй день Йамба вышел из беспамятства и улыбнулся мне.

– Ты прости меня, Зашибок.

– Ничего, Лягуха, – в тон ему ответил я.

– Да нет. Я дурак, правда. Хотел над тобой пошутить… Я ж там написал «учителями становятся мужеложцы», ты если б сказал…

Я не мог с собой ничего поделать и заржал. Смеяться было офигительно больно.

– Так вот ты зачем ее сжег?

– Ну конечно!

– Скотина безрогая!

Конечно, после этого мы подружились! Со временем к нам подтянулся третьим Ойпёр и заметно раздавшийся в плечах Ганьтя-Сопля. Потом у Ганьти возникли проблемы с Урмаком и мы вчетвером их худо-бедно решили, потом утонул в реке малыш Усьпя, и в училище приезжала вопить, как положено, его матушка – чистенькая, кругленькая старушка; потом от грудной болезни пошел к Любиме под подол наш маршал, потом за нами приехали по зимним дорогам войсковые посыльные – согласовать заранее, кто из новых капелланов поедет в какой гарнизон.

Была весна, и мы сидели на пригорке, с которого спускалась, проходя мимо училища, дорога к городу – где прямо, а где петляя меж вспаханных полей. Над долиной тянулся вечерний туман, на дальней стороне легонько светились огоньки деревенских окон. Йамба жевал придурь, я грыз какую-то невинную травинку.