Александр Солин - Неон, она и не он

– Вот и я! – объявила она, глядя на него тревожно и радостно. – Дверь я закрыла на засов.

– А как же остальные?

– Сами управимся! – улыбнулась она, и он склонился над ней, освобождая от мягкой, фасонистой по местным меркам куртки.

Она поправила волосы, одернула серый свитер, который ей так шел, и они не без смущения принялись наводить порядок. Порхая по дому, она сообщила, что дочка Анжелка учится в пединституте в Пензе, как когда-то Тамара, что мать еще хоть куда, что у нее самой неплохая работа на швейной фабрике и что Санька тоже при делах, и хотя попивает, денег им вполне хватает. Он сопровождал ее рассказ безликими восклицаниями, украдкой наблюдая за проворными движениями, за изгибами и поворотами ее тела, обтянутого свитером и черной юбкой, и удовлетворенно замечая, как сквозь новый зрелый облик вовсю заиграли ее прежние черты. Когда закончили, он предложил ей чай. Она отказалась и сказала:

– Давай лучше посидим.

Он включил телевизор, и они уселись на диване напротив. Она поежилась, как от холода и попросила:

– Расскажи о себе. Я слышала, ты не женат? Почему?

Он собрал мысли и стал рассказывать какую-то путаную возвышенную историю надежд и разочарований, которую обязательно отыщет в себе всякий, не решаясь признаться в проигрыше. Она слушала, подперев грудь скрещенными руками, закинув ногу на ногу и глядя перед собой.

– Знаешь, о чем я жалею? – вдруг прервала она его, повернув к нему лицо. – Что не затащила тебя прошлый раз в постель. Очень жалею. Был бы у меня теперь от тебя ребеночек. Только очень зла я на тебя тогда была, очень. А как ты думаешь? Тоже мне – явился, не запылился! Столько лет ни слуху, ни духу! Очень злая была, очень… А теперь уже нет…

– Ты извини, меня, Галка… – покаянным голосом тихо произнес он, впервые, пожалуй, прикоснувшись к тому высокому оскорбленному чувству, каким, не в силах мстить, становится отвергнутая женская любовь. Он разомкнул ее руки, взял ту, что ближе и, склонившись, приложил к губам:

– Прости, Галчонок, прости…

Она другой рукой принялась гладить его голову – как когда-то.

– Куда же делись твои волосы, Димочка? – тихо и грустно говорила она. – Никак, на чужих подушках растерял?

– Выходит, так… – ответил он, не поднимая головы и не выпуская ее руку.

Мягкая рука пахла земляничным мылом.

– Какой ты большой стал… – сказала она, оглаживая его широкую спину. И неожиданно добавила: – Поцелуй меня!

Он поднял голову и вопросительно посмотрел на нее:

– Как – поцеловать? А… как же Санька?

– Спит твой Санька. Напился и спит.

– Но я не могу, это нехорошо…

– Что нехорошо? Пить?

– Ты понимаешь, о чем я…

– Понимаю. А никто и не узнает. А я… а что я? Я как была твоя, так и осталась!

Она ясно и просто смотрела на него через двадцать лет разлуки с твердой решимостью заполучить его тело, великодушно не замечая его случайных попутчиц, что отщипывали от ее заколдованного счастья сияющие кусочки, превращавшиеся, в конце концов, в их руках в кусочки тыквы.

Ну, а он? А что он? Он брошен, он отвергнут без надежды, что его снова призовут, он тоже нуждается в утешении. Теперь в ЕЕ доме хозяйничает другой, и как всякий победитель, спешит переименовать священные для него места – прихожую имени первого поцелуя, спальную первой добрачной ночи, диван вдохновений, кухню имени полезной и здоровой пищи, гостиную торжественного обручения. Победитель будет носить его халат и накрываться его одеялом. Какая незатейливая пошлость – спать со своим шефом! Шлюха, неразборчивая, бесчувственная шлюха…

– Но если мы начнем целоваться, то… я не смогу удержаться, а у меня… у нас… нет резинки… – заслонился он последним доводом.

– Теперь можно, я уже старая, – спокойно и просто сказала она. – Целуй. Не забыл еще, как я тебя учила?

Он нерешительно и осторожно подался вперед и коснулся ее горячих сухих губ, намереваясь нежной игрой обратить ее желание вспять, но тут всё переменилось, и она, обхватив руками его затылок, впилась в его рот жадным беспорядочным поцелуем, как он в нее первый раз. Не отрывая губ, она стала опрокидываться навзничь, увлекая его за собой. Зараженный ее жадностью, он навалился на нее и, ощущая под губами сухую горячую кожу, принялся покрывать ее лицо поцелуями подобно тому, как она наносила бы на него мягкой пуховкой пудру. Она просунула руки у него под животом, нащупала ремень и попыталась расстегнуть. Он отпрянул и сам задергал ремень, а за ним брюки. Она тем временем, лежа на спине, изогнулась, задрала юбку и, извиваясь и выворачивая ноги, принялась сдирать с себя колготки. Расправившись с одеждой, он помог ей и очутился на коленях между ее распавшихся ног.

Она лежала, отвернув бледное в красных пятнах лицо, закрыв глаза, закинув за голову руки и без стеснения подставив электрическому свету сдобную молочную наготу. Тогда он медленно склонился и заскользил губами от колена вниз по нежнейшему подрагивающему млечному пути, пока не добрался до ее животворящего источника и не припал к нему. Она замерла, и до него донесся тихий удивленный стон, а затем послышались звуки срывающегося царапанья, отдающего в ее оазис упругими усилиями живота. Постепенно сильнейшее волнение охватило ее бедра, ей стоило большого труда удержать их на месте. Сжав ладонями его голову, она судорожно отдергивала то, откуда небывалое возбуждение расходилось по телу, и тут же подставляла снова, мешая сдавленный стон с невнятным лепетом. Наконец она не выдержала и потянула его к себе, и он, задержав дыхание, погрузился в нее теперь уже не как начинающий водолаз, а как обнаженный искатель жемчуга. Погрузился и поплыл, омываемый теплыми скользкими струями. Он нашел на дне перламутровой раковины и извлек одну за другой две жемчужины и, аккуратно удерживая их крепкими руками, разглядывал со всех сторон, любуясь и наслаждаясь их игрой. Затем нашел еще одну, самую крупную, и она вдруг набухла и, вспыхнув миллионом огней, ослепила его…

Они лежали, обнявшись, укрытые по пояс одеялом, и он целовал ее голову у себя на груди.

– Тебя дома, наверное, ждут…

– Санька будет спать до утра, а мать и так все знает, – пробормотала она. – Подожди, Димочка, не гони меня, я сама скоро уйду…

– Галчонок мой хороший, я тебя не гоню, я просто беспокоюсь за тебя!

– Не надо за меня беспокоиться, я сама за себя побеспокоюсь…

И, помолчав, добавила:

– Я этого момента, можно сказать, двадцать лет ждала…

И снова помолчав, пробормотала:

– Как хорошо…

Что ж, он согласился бы, если бы не отчетливо проступившее пятно на совести от свершившейся кражи – как теперь он будет смотреть Саньке в глаза?

Время проникало в дом и, ступая на цыпочках, неслышно обходило их стороной, не забывая дотрагиваться до маленького круглого будильника на комоде. Он повернул голову и посмотрел: