Александр Солин - Неон, она и не он

А чтобы придать своим увещеваниям неотразимую убедительность, добавила:

– Давай беречь деньги для наших детей, хорошо?

Про детей она отныне упоминала всякий раз, когда нужно было укротить его нежное упрямство. Можно даже сказать – злоупотребляла этим.

– Хорошо! – привлек он ее к себе.

С некоторых пор ему такое дозволялось.

Мало-помалу их отношения обретали основательность.

Полагая, что их семейное будущее лишь вопрос времени, он постепенно освобождался от сиюминутной чувственной жадности, безболезненно отправляя ее в завтрашний день. Смиряя возбуждение, он, наконец, научился гладить ее по-отцовски, и она засыпала в его объятиях, слабея и затихая на полуслове и оставляя его наедине с умилением. Нетерпеливое ожидание совокуплений он заменил жадным вниманием к ее миру и памяти.

– Расскажи мне что-нибудь о себе! – просил он, усаживаясь с ней на диван и зарываясь лицом в ее волосы.

Она не отказывалась, охотно вспоминала детство, школу, девичество – время, когда она еще не знала о похотливых мальчишках, примерявших где-то свой крепнущий зуд к ее будущим прелестям – и очень нехотя и скупо делилась тем, что было потом. Память, как известно, имеет свои минные поля.

– В десятом классе двое мальчишек подрались из-за меня…

– Всего двое?!

– Зато самые сильные!

Он заставил показать ему альбомы с фотографиями. С трепетным умилением смотрел он на голорукую, голенастую Наташу. Сложенная из ласкательно-уменьшительных слов, тонкая, нежная, скуластая, с худыми незрелыми ногами и узловатыми коленками, она пытливо смотрела на него из беспечного прошлого. Он так и не смог взглянуть на ее бывшего мужа – этого паршивого развратного кобеля, который нанес ее королевскому величеству оскорбление и получил по заслугам. Зато фото ее покойного жениха имелись в красноречивом количестве. Что ж, судя по всему, это был славный, добрый, достойный человек. Среди прочих она подсунула ему себя в компании маски, где она в ресторане, за сервированным в ожидании веселого путешествия столом.

– Сколько тебе здесь? – спросил он, любуясь ею. Ах, как он хотел бы разгладить эти ее нынешние грустные морщинки у рта и вернуть ее лицу тот безмятежный, счастливый взгляд!

– Двадцать пять, кажется…

Оказывается, у них уже отросла своя история – живая и трепетная, как жилка на ее руке – незаметно обретающая все признаки семейного предания.

– Ты помнишь, как Юлька при первой встрече уронила перчатку?

– Еще бы! Я тогда смог рассмотреть тебя вблизи – ты была совершенно неотразима и неприступна!

– Так вот, это она приметила тебя – не я! Она сказала: «Смотри, Наташка, какой классный кобель!» Извини, конечно! И перчатку она уронила нарочно – чтобы познакомить нас! Я ее еще отругала: ведь у меня до этого было железное правило – не улице не знакомиться! И потом, ты мне тогда совершенно не понравился – ну, нисколечко!

– А я когда тебя заметил, то прямо остолбенел и сразу решил, что познакомлюсь с тобой, во что бы то ни стало!

И так далее, и тому подобное, как говорят про влюбленных, оставляя их собирать нектар с цветов судьбы, который они потом откладывают медом в улей сердца.

А вот и нынешняя мера ее влюбленности: случись с ним, не дай бог, что-то ужасное – станет ли она убиваться по нему, как по Володе? Нет, к сожалению, нет. Пока нет. Но он лучший из тех, кого она сегодня знает. Господи, не дай ей встретить второго Володю – совесть с двух сторон замучит ее!

На восьмое марта он принес ей корзину роз с вложенной туда открыткой. Она тут же взяла открытку и прочитала:

«Моя милая Наташа!

Любовь – это то единственное, чем человек, принужденный к сожительству с жизнью, может ответить на вызов Хаоса. Все остальное – деньги, власть, успех – лишь жалкие химеры, которыми люди неспособные к любви, прикрывают свою ущербность. Несчастные глупцы, потому что они умрут, так и не узнав, для чего их пригласили в этот мир. Я же, если и умру, то только от любви к тебе…

Твой не от мира сего Д.М.»

Изобразив удовлетворение, она поцеловала его и украсила открыткой, словно его распахнутым сердцем гостиную, где та простояла неделю, а потом была спрятана в один из ящиков ее рабочего стола.

День его рождения, 30 марта, пришелся на воскресенье, и они тихо отметили его в квартире на Московском в компании матери, Юрки и Татьяны, которая на этот раз была более словоохотлива. Видя, что Вера Васильевна и Наташа неплохо спелись, она вышла из оппозиции и примкнула к их союзу, завершив тем самым построение бермудского треугольника прямого влияния, в котором жениху предстояло впредь блуждать.

По вечерам они, если было время, усаживались на диван перед телевизором. Она укладывала усталую голову ему на плечо или пристраивалась к нему другим образом, а он, следуя за нервным подергиванием экрана, комментировал происходящее.

– Россияне выбирают очередного Сизифа, – говорил он накануне выборов. – А ты за кого?

– Мне все равно… – отвечала она с закрытыми глазами.

– Знаешь, – помолчав, сказал он, – я вывел закон городской воды…

– Да? Интересно! – бормотала она.

– …Путь на небеса лежит через канализацию. По-моему, он очень хорошо подходит ко всем, кто рвется наверх.

– Вот именно! Они там, наверху, как дети, ей-богу – только бегают и толкаются! – откликнулась она.

Исподволь приобщая ее к своему желанию эмигрировать, он интересовался:

– Тебе не кажется, что безобразия в этой стране зашли слишком далеко?

– А что мы с тобой можем поделать? – отвечала она.

– Я тебе уже говорил – уехать отсюда в теплые страны…

– Димочка, я тебе уже отвечала на этот вопрос… – хмурилась она у него на плече.

Когда, выбираясь с ним в театр или филармонию, она натягивала скромные джинсики и напускала на них сверху неброский свитерок, он спрашивал ее:

– Почему ты так просто одеваешься?

– Потому что нынче так принято! – невозмутимо отвечала она и добавляла: – И потом, я не хочу, чтобы на меня пялились…

Однако в оперу, куда они до конца мая ходили дважды, она надевала вечернее платье.

– Ты не боишься, что меня украдут? – пугала она его, оглядывая себя в зеркале.

– Я всегда этого боюсь… – серьезно отвечал он, давно поняв, что для того, чтобы ею обладать, он должен быть не просто хорошим, а лучшим. И видит бог, он старался. Старался, не зная, как его рвение отзывается в ее улыбчивой, в меру насмешливой душе.

Так они замкнуто и без особых происшествий дожили до конца апреля, когда после неподвижной, невнятной облачности, которая то наползала широким сухим одеялом, то расползалась на куски молочного цвета, образуя узлы облаков с голубыми, похожими на вздутые вены ходами между ними, стали особенно заметны пропитанные цветным ярким солнцем фасады домов.