Алиса Ганиева - 14. Женская проза «нулевых»

Я вынула из шкафа весеннее пальто и пошла на работу. Первый раз после болезни всё кажется новым тоже: и забор, и улица, и лужа у поворота, почти просушенная солнцем. У ворот суетится Поля. Я так соскучилась, что с умилением думаю: «Поля! Наша Поля!» Приходит всегда рано, умница. На ней зеленый бушлат «скорой помощи», кто-то подарил из врачей, юбка из красной шотландки и сиреневые вязаные гольфы над галошами. Ее наша повариха сердобольная одевает в американском секонд-хенде, выбирает одежду на Полин вкус. Сейчас она увлечена до предела, наслаждается процессом, Поля жжет прошлогодние листья и траву на газоне. Бурая куча тлеет и курится густым желтым дымом, огня не видно. Поля колдует при помощи обломанной лыжной палки, засовывая ее в самую сердцевину, вытягивается, высовывает язык от напряжения, следит, когда впущенный в толщу ветер раздует рыжие языки пламени. Тогда серая трава и мусор вспыхивают, и трещат, и выстреливают вверх салютом гаснущих в воздухе обрывков. Поля пугается, отскакивает, отпускает палку, пласт кучи ложится на пламя. И опять лишь струйки дыма, как пар из многочисленных чайных носиков. Я подхожу поближе.

– Здрассти, Нина Сергеевна, с выздоровлением вас!

– Спасибо, Поля, спасибо, умница, труженица. Кто тебе кучу-то поджег?

– Как кто? Пал Палыч сам, и спички дал, и палку. Я здесь еще вчера нагребла, а он велел сжечь.

– Ну?

– Да, так и буду стоять, пока не сгорит.

– Так оно, Поля, не сгорит, если не ворошить, дайка я попробую.

Мне вдруг ужасно захотелось запустить палку в листья, мы раньше всегда так жгли в школьном дворе. Это называлось «играть в пожарников», удивительно, как нам только доверяли такое опасное дело. Только военрук прохаживался, помнится, с ведром воды, и всё. А Пал Палыч наш, Куницын, завхоз, ничего не боится. Поля зазевается или испугается, искра отлетит, и пиши пропало, наша скорбная деревенька выгорит дотла.

– Иди-ка, Поля, воды принеси в ведре, а я за тебя покараулю.

– Ну-у…

Поля недовольна, ей поручили, а я теперь вмешалась, но ослушаться она не посмеет.

– Иди-иди!

Я беру лыжную палку и тыкаю в эпицентр дыма. Всё вспыхивает тут же, как будто давно было готово к моим манипуляциям. Пламя мечется и трещит, и сплетение травы, листьев и фантиков становится на мгновение прозрачным и невесомым. Мне хорошо! Мне так хорошо! Я стою, не убираю палку, забыв, что на мне светлое пальто и сапоги с утра начищены черным кремом. Я жива, здорова, свободна! Я хожу, говорю, могу поднять лицо вверх и увидеть солнце, и небо, и грачиные гнезда на липах. Могу дышать, и смеяться, и прыгать на одной ножке. Могу вызвать огонь, а потом прекратить горение. Я обычный человек, как все, совершенно нормальный и сама могу выбрать, быть мне счастливой или несчастной. Я могу всё.

Сажа и кусочки горелого сора летят в лицо, оседают на пальто и волосах, а мне всё равно весело и легко, и смешно видеть, как бежит от дверей кухни, неуклюже подскакивая, испуганная Поля с плещущимся ведром.

– Нин Сергеевна, вы что, Нин Сергеевна! С ума сошли!

Поля кричит от ужаса. Я смеюсь. Но я взрослый человек, нормальный, практически врач. А Поля больная, Поля контингент, хотя и адаптирована. В стрессовой ситуации адаптация может закончиться, и она перестанет отвечать за свои поступки. Я отпускаю палку, огонь гаснет, Поля со стуком закрывает рот.

– Ну что ты, Поленька, успокойся, всё, всё. Успокойся.

– Не жгите больше так, Нина Сергеевна, меня заругают, я вот сейчас полью тут. Он мне полить велел, залить совсем, и спички забрал. Я потом в мешок сложу, а машина заберет со всем мусором.

– Хорошо, Поля, хорошо. Только сразу в мешок не греби, там горячо будет, подожди, ладно?

Поля кивает, она уже почти успокоилась, Пал Палыч дал ей четкие инструкции, я внесла уточнения. Теперь она точно знает, что надо делать, когда и как. Адаптация восстановлена. Куча шипит. Поля довольна, она вынимает зеркальце и подкрашивает губы.

Я выхожу из ворот, и мне кажется, что языки пламени еще прыгают у меня в глазах. Я иду дальше вдоль забора, читая приклеенные в мое недолгое отсутствие объявления, как будто ищу вон то, на линованной бумаге, единственное нужное мне. «Продается концертный рояль, немного б/у». И телефон.

Ирина Сергеевна Богатырёва родилась в 1982 году в г. Казань, выросла в Ульяновске.

Окончила Литературный институт им. А. М. Горького в 2005 году.

Публиковалась в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов», «День и Ночь». Рассказы и повести переводились на английский, голландский и китайский языки.

Автор книг «АвтоSTOP» (М.: Эксмо, 2008), «Товарищ Анна» (М.: Астрель, 2011).

Финалист премии «Дебют», премии Белкина, премии Михалкова и журнала «Октябрь», дипломант премии «Эврика!».

Из города с татарским названием, от плиткой мощенной его пристани, от причала с провисшей на столбиках металлической цепью – от всего этого каждое лето отходит маленький пароход. Идка, не большая не маленькая, каждый год чуточку старше, чем в предыдущий, на палубе стоит, глядя на волжскую волну, пену за кормой, мусор у причала. Каждый год пароходик уплывал к острову, который звался тогда нежно и просто – Бережок. И может быть, из-за этого названия, может, из-за свойств памяти – ведь сколько всего случилось потом, – но место это постепенно утратило точку на карте, превратилось в миф, переселилось в область, доступную только памяти, да и там сохранилось лишь потому, что именно туда каждое лето уходил пароходик из города с татарским названием. «Казан», – произносит Идка по слогам, глядя на огромные буквы на крыше порта, уплывающего всё дальше и дальше. Идка знает, что там написано именно так, по-татарски, а папе кажется, что читает. Только Идка еще не умеет читать.

Для нее это – правило жизни, для мамы и папы – отпуск. Месяц мама, месяц папа – по очереди живут они каждый год с Идкой, не маленькой уже, но еще не большой, в деревянном домике – одна комната и терраса – в сосновом бору; в общую столовую – огромный ангар с запахом кислой капусты и эхом от стука посуды – ходят через лес и в Волге купаются с Идкой по очереди: месяц мама, месяц папа, на выходные только собираясь все вместе, втроем.

Каждый год повторялось это, чтобы слиться потом в воспоминание о постоянном лете, в которое вместилось всё, что повторялось из года в год; а что не повторялось, запомнилось ярко и прочно, подетально запомнилось. Каждое лето до того, последнего – отпечаток травинки на янтаре: застывшие в солнце, стоячие, томные дни. А после всё ускорилось и посыпалось. Что стало тому причиной – неизвестно, просто всё должно было измениться раз и навсегда: и на Бережок им уже не приехать, и жизнь вся сразу стала другая.