Евдокия Турова - Спасенье огненное (сборник)

Вопреки опасениям командира, староверческая деревня приняла отряд спокойно, хлеб, как было приказано, отдали весь. Не успели еще смолоть, а то бы не видать никакого хлеба: муку в мешках в пруд поскидывают, хрен найдешь. Ночью кидают, чтобы каждый только про себя и знал. А пруд громадный, на два рукава, весь гусями покрытый. Ведь не голодают же! Забрали хлеб, ничего, есть еще у них и мед. И гуси. И овечки. Вон домины какие, – дивились саратовские работяги. Крепость целая, а не дом. Чисто в деревне, окурки на улице не валяются. Ну, дак раз не курит никто, откуда бы и окуркам быть? Сараи все рубленые, иные дома и железом крыты. Лапотных нет. Ребятишки – босиком, а народец постарше – в сапогах. Куркули. Воды из колодца чужому не дадут, а то, мол, колодец опоганится. Староверы, одно слово.

У мужиков побогаче под хлеб было взято две подводы, их тоже отдали безо всякого возражения. Перед отъездом устроили митинг: надо было объяснить людям текущий момент, чтобы поняли, ради чего надо терпеть сегодняшние лишения. Идти на митинг народ не хотел, пришлось сгонять силой. Все же темнота и отсталость, дикость еще такая! Тот из австрийцев, что постарше, в круглом пенсне, произнес призыв к отречению. Потом они вдвоем на родном языке взволнованно пропели Интернационал. Разве мог кто-то остаться равнодушным к этой великой музыке, разве не могла тронуть чье-то сердце грандиозная идея всеобщего счастья?! Так, наверно, думали молодые хорошие парни Август и Генрих.

Молча слушала деревенская толпа. Пришли неведомо откуда вооруженные люди и хлеб выгребли до зернышка: сеять будет нечем. Кто они? Грабители. Кроме того, табакуры и сквернословы. Значит, слуги диаволовы. А эти двое, со стеклянным сатанинским глазом, призывающие к отречению и поющие диаволовы псалмы, не иначе как и есть сыновья самого сатаны, главного искусителя рода человеческого. Приговор, как говорится, был подписан.

Нагруженные хлебом подводы тронулись в путь к оханской пристани только под вечер. Вперед них деревенскими уже загодя была выслана засада. Темной августовской ночью охрану перебили, скинули на дно глубокого лога, закидав сучьями и придавив сухостойной елкой. Австрияков же распяли на громадных осиновых крестах, выколов винтовочным шомполом сатанинские глаза и забив каждому в живот по осиновому колу, чтоб не ожила нечистая сила.

Баржа с хлебом ушла в Саратов, не дождавшись возвращения отряда. Край был опасный, случалось, хлеб отбивали на железнодорожных станциях и пристанях, а то и прямо на реке. Поиски поручили местному совету и малочисленной партийной ячейке. А где будешь искать? Командир толком не знал местности и мог завернуть в любую деревню. В лесах старообрядческого Поречья, как в болоте, бесследно исчез не один этот отряд. Случайно наткнувшись на следы страшной расправы, они бежали в страхе, заранее договариваясь потом молчать. Слух до городского совета дошел только под осень. Выехали на место, нашли у казненных документы.

Срочно решили хоронить тут же, над речкой. Собрали митинг из пяти большевиков тележных мастерских да двух десятков окрестных жителей. Клялись отомстить за павших товарищей. Деревенские слушали. Каки-те кулаки кого-то убили. Что за кулаки?! Сроду у нас таких не бывало. А так, говорят, и стоят кулаки ете поперек крестьянского счастья. Уж давно, говорят, было бы полное крестьянское счастье, если бы не кулаки. Ну дак, видно, те, которые хлеб-от забирают, оне кулаки и есть. А Зиммеркерль не давал крестьян зорить, заступался, вот оне его и убили. Так думали.

Областные товарищи, конечно, охотно бы душу вытрясли из этих чертовых староверов, крестьянского мелкобуржуазного болота, но сил пока было мало. В городской газете появилась статья, на три четверти состоявшая из призывов и лозунгов и содержавшая описание героического боя юношей с кулацкими «выродками». Наверно, и новой власти пришлось объясняться с Интернационалом. Потому что очень быстро, лет через пять, вместо фанерного постамента с красной звездой в чистом поле возле реки был установлен прекрасный, бронзового литья памятник, на котором двое юношей погибают так, как было написано в газете. Колхоз в Верхних Кизелях впоследствии назвали именем Зиммера и Керля. Возле памятника деревенских ребятишек принимали в пионеры. Под скрип горна и стук барабана они клялись быть похожими на героических австрийцев и идти дорогой отцов. Никто в этом никакого противоречия не видел. К погибшему Зиммеркерлю относились хорошо и памятник не обижали.

При демократах принимать в пионеры перестали, памятник зарос дикой травой, а вблизи разводили костры сплавлявшиеся по речке туристы. Они уже вообще не знали не только Зиммеркерля, но и Маркса с Энгельсом.

Деревня Мудомои расположилась на широком южном склоне по-над речкой, с севера – высоченная зеленая стена елового леса на пологом гребне Военной горы. Улочки старой части деревни сбегают по склону к речке и утыкаются в проспект под названием «Улица Советская». Пробитые тяжелыми тракторами метровые колеи Советской с весны принимают все талые воды и не высыхают ни в какую жару. Ни прохода, ни проезда. Жители говорят: «железный занавес». Собирались по этому поводу сходы, даже приезжала из города перед выборами депутатская комиссия.

Поняв, что ничего не изменится, люди стали из Мудомоев потихоньку переезжать. Дома новой деревни облепили, как опята – березовый ствол, проходящую рядом асфальтовую магистраль на Пермь. В новой части деревни много приезжих; как у них в паспорте обозначено, так и знают свое местожительство: Верхние Кизели. А старая часть так и осталась: Мудомои. В Кизелях бурлит новая жизнь.

Народ при дороге торговать приспособился, люди куда-то ездят, возят громадные сумки. Настроили навесы с шашлыками для проезжающих дальнобойщиков, рыночек всю неделю кишит, как муравейник. Выросли новые кирпичные здания администрации, налоговиков, связистов. Место голое, на юру, даже и в тихую погоду все ветерок посвистывает, крутит в воздухе мусор, уносит тепло человеческого жилья. Из птиц – только вороны да галки. Пыльно, шумно, земля бедная, однако же посуху ходим-ездим. Все-таки цивилизация.

Колхоза в Мудомоях уже, считай, и нет: остались одни старики да пьяницы. «Мой контингент», как говорит Миша, Михал Викторович Катаев, участковый милиционер. «Ну, до чё ленивый мужик, – ругается Мишино начальство. – И отчета толкового сроду не напишет. Был бы не ленивый, разе торчал бы в Мудомоях? Кого на его место-то найдешь?» И верно, никого другого, желающего исполнять службу в Мудомоях, найти невозможно.

Миша поселился на Садовой три года назад своим домом. К большой радости соседей. По опустевшей было улице забегали-завизжали Мишкины ребятишки с друзьями-приятелями, потянулись местные жители с безотлагательными делами. То есть со всяческими происшествия ми, которые старухи норовили узнать прежде милиции. «Сегодня у нас какой день? Пятница? Сегодня Михал Викторовича в деревне нет. Отгулы. Будет где-нибудь ко вторнику. А может, к среде».