Евдокия Турова - Спасенье огненное (сборник)

Слабый голос Анны дребезжит, а иной раз и повизгивает. Но она слышит не себя, это ведь не ее, а другой, чистый ясный голос, ровно струночка:

Это сестры Мелитина да Маремьяна кержацкую свадьбу опевают.

У Маремьяны голос грудной, сочный – голосистой девка уродилась. Это она все тысяцкому-то петь любила: «Ах, тысяцкой, ты честной человек…»

Но ведь как иной раз бывает? Слушаешь с удовольствием, думаешь: ох, красиво поет, и песня красивая. А Маремьяну слышишь, так только и звучит где-то в душе: как жить-то хорошо на белом свете, Господи… Радость-то какая… И тысяцкому, парню молодому, казны не жаль: нате, девки, для таковой-то радости чего пожалеешь!

А Мелитина, младшая, сама будто струночка тонкая, и голос чистый, ясный: «Не было ветров – вдруг навинуло…»

Отчего у всех слезы на глазах? Откуда в девичьем голосе эта тревога средь дня светлого? Ревет и белобрысая Анька за высоким забором. Хочется ей и на невесту поглядеть, и на бойкого красавца тысяцкого. Как они там друг перед дружкой красуются на широком дворе. Как бражкой потчуют – водку кержаки никогда и в рот не брали. Да что увидишь из-за забора?! Богатая деревня их кержацкая была по-над прудом, мельница стояла на плотине.

Богато-то как кержаки жили, никого не звали к себе, даже и поглядеть. Скупые до чего – нищего даже близко к деревне не подпустят, бывало; так те и не заходили никогда. Занозисты, заносчивы были кержаки. Никто-то им не ровня. Гоститься, родниться ли, торговать – все только со своими. Свадьбу, вспоминается Анне, если и увидишь, так только когда на тройках ко сватам или от сватов едут. Звон колокольцов да песни далеко окрест слышно. Чтоб на свадьбу кого из чужих позвать? Уж это никогда.

Маремьяны вскоре не стало видно в деревне, наверное, замуж далеко отдали. А голос Мелитины звучал долго, стал глубже и сильнее, да только тревога в нем росла, как чуяла что-то сероглазая певунья…

– Вот за гордыню за вашу так вам и досталося, – сердито шепчет Анна Трифоновна. И детская обида, как будто вчера было, опять подступает слезами.

Сложнейшие философские вопросы мучают не только высокие умы. Что есть справедливость? Хладнокровно соберет ссылки философ: и такой поход есть, и этакий. А безголосая Анна плачет, не понимая, почему у Мелитины есть все: и голосище, и дом, и мельница. А у нее, у Анны, – ничего! Но ведь нищему духом не подашь, а их так много, нищих, и так мало тех, кому Бог дал. Ведь это же ты, Господи, даешь талант трудиться согласно, силу порой немереную даешь или дивный голос… И если ты, Господи, назвал гордыню грехом, укажи одаренным тобою, как не грешить?! Как подать?! Ответа не было и нет. Нищие духом сами решают этот вопрос.

– И ни-и-чегошеньки от их богачества не осталося. Как ровно большую сосну молоньёй в мелкие щепки разбило и чисто всю разметало… Тогда, в тридцатом годе, вся беднота сбежалася. Кержаков раскулачивали. Мужики каките с ружьями из района явилися, растрясали кержацки сундуки.

И верно, что:

Босота обулась, простоволосые оплатались. Шали-то какие богатые у кержачек были! Анька сама-то малая была еще тогда, а мамка ее бегала делить. Бойкая баба была, царство ей небесное. У Мани-комиссарихи – так ее в деревне прозвали – мужик был никакой не комиссар, а конюх у председателя сельсовета. Так она домой одну шаль принесла, развернула. Анька и ум потеряла: это кому?!

– Да мне! Чё, имя – всё, а нам – ничё?!

Кержацкие шали начетвёро бедные девки разрывали да носили. Иные старухи из кержачек уцелели, жили в своих же баньках или на пасеках. Злобились на бойкую бедноту:

– У! Кансамолки, чтоб вас!

Анна не была «кансамолкой», ей и от матери досталось мало: четвертушка шали с розами – богатая шаль была у Мелитины. Саму-то певунью с малыми ребятами и старыми свекрами увезли под зиму неведомо куда. И ни слуху ни духу потом о них. Мельницу их разорили, плотину промыло, пруд ушел. Дома по бревнышку раскатали, растащили. Уж лес высокий на месте деревни вырос. Как и не было ее никогда, деревни-то. Что и осталось – песни в памяти старой Анны. Некому петь стало и слушать некому.

Анна разок только в молодости надела ту красивую шаль, но как-то тягостно стало ее носить, совестно. А потом, как пошли ребята, да работа, да война… Не до шалей, не до песен. Только вот в старости и запела. Городские на нее наткнулись: какие, спрашивают, песни раньше играли, знаешь?

– Как не знать?! Много я слыхивала. Ране-то, бывало, две деревни кержацкие друг напротив дружки по речке сядут да и поют целой вечер – кто кого перепоет. И бабы поют, и мужики. Стройно да ладно, так, что всем завидно.

Все-то это она помнила всю жизнь, и все песни, до последнего словечка. Но вот голоса, как у Мелитины, Бог не дал. Раньше-то ее и слушать бы никто не стал. Городские-то, они и не слыхали ничего, они и этому рады…

А душа болит, совестно. Как в молодости, когда надела однажды четвертушку чужой шали.

«Здравствуйте, уважаемые земляки. Я, Туров Дмитрий Дементьевич, уроженец деревни Верхние Кизели, ищу своих родственников.

Нашу семью раскулачили перед самой войной. Отец мне рассказывал, что его оклеветали, чтобы посадить как зажиточного мельника. Сослали в Бийск. Зимой штыками выкинули людей из вагонов. 500 семей. Отец рогатиной убил медведя в берлоге. Ложками вырыли в берлоге землянку и в ней зимовали. Медведя съели, а шкурой укрывались. Из 500 семей выжило около 5 семей. Из детей выжили в ссылке двое: я, самый младший, и мой старший брат Михаил.

«Ямщики к власти пришли», – так мама говорила. Из ссылки вернулись, нам еще повезло. Жили в Очере, чтобы не быть в колхозе.

Пока жили в Очере, к нам приходил периодически милиционер. Проходил в комнату, ступая сапогами по белоснежным, отдраенным доскам пола. Садился, выпивал стакан кумышки. И уходил. Причем приходил по одной половице, а уходил по другой. Как уйдет, мама хватает вехоть, мне в руки терку, и мы драим пол. Чистота была.

Отцу пришлось вступить в партию. Ему поставили условие: сжечь книги и иконы. Сжег во дворе, напившись перед этим вусмерть. А мама бегала по избе и крестилась, молилась.

Из Очера семья в течение 1 года 9 месяцев в полном составе колесила по Союзу в поисках работы и постоянного пристанища (ст. Ачинск Красноярского края, г. Ташкент, Еманжелинские копи).

В конце концов семья переехала в Свердловск на строящийся Уралмашзавод, где отец начал работать в сталелитейном цехе старшим инструментальщиком. Мама через некоторое время также поступила на Уралмашзавод и в качестве старшей табельщицы проработала там до конца сороковых годов.