Анатолий Приставкин - Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца

– Бросай в костер, – приказал Мотя.

– Так он сбежит!

– Ноги проволокой скрути!

Поросенка, несмотря на оглушительный визг, связали проволокой и бросили в огонь. Запахло щетиной, бешеный визг поднялся до неба. Чушка закрыл глаза. Но уже тащили второго и третьего….

– Чушка! – проорали ему в ухо, в одно Бесик, а в другое Сверчок. – Чуш-ка-а! Где наш Корешок?! Отвечай!

– Там, где вы, выродки, скоро все будете! – выкрикнул он, жмурясь от огня и от мельтешения перед ним наших возбужденных рож.

Лицо Чушки побагровело и стало лилово-красным, как кусок мяса. Вот бы теперь на эту рожу нацепить его же ворованные золотые очки! Жопа в очках! Но нам не до этого было. Мы таскали и таскали из дома что ни попадя: и стулья, и коврики, и посуду, и даже самовар, – и все это кидали в огонь. А другие волокли свиней, орущих, как наш брат «спец» на базаре, когда его бьют. Их бросали живьем в самый жар.

Визжали они, конечно, так, что нас не было слышно, я думаю, все Голяки слышали этот визг. Но нас это, как говорят, не колыхало. Нам надо, чтобы слышал Чушка! И слышал, и видел, как гибнет его свиное царство и как они ему, своему свиному богу, его величеству главному свинье, орут о своем спасении!

Ясно, все свиньи не стоили мизинца нашего Корешка! Но наша месть, мы считали, была самая громкая! Громче, наверное, не бывает.

А когда огонь стал спадать, мы вытащили обугленных свиней из костра и на глазах Чушки стали их раздирать и жрать, вот это был пир!

Пир в память Сеньки Корешка. Он уже теперь никогда не нажрется, потому что умер он голодным.

Шахтер извлек одну из свиных голов, этакое черное хрюкало с открытой пастью, и сунул мордой в морду Чушке.

– Жри сам себя, свиное рыло! Целуй свой образ!

Чушка замотал головой и вдруг всхлипнул. Неужто проняло? Но это он просто обжегся. Мы подули на свинью и подули на Чушку.

– Жри, гад! – приказали. – Тебе не привыкать, ты за нас всегда жрал! Так теперь жри за Сеньку, который навсегда голодный! Ну? Хавай, кому говорят! А то силой затолкаем!

Тут кровать опустили так, чтобы можно было Чушке пихать свиное рыло прямо в рот, что и делала Сандра, причем очень старательно. А ей помогал Хвостик.

– Чушка! Ты жри! А то мы уйдем, будешь тогда голодный! – объяснял он.

Кто-то догадался, притащил недопитую бутыль самогонки со стола, остатки ихнего пира.

Прямо из горла стали лить Чушке в горло, и пошло… Он с жадностью пил и пил, пока не откинулся… Тут и свиного уха откусил, что дали в рот… А мы, хоть и рвали свиней на куски, вымазавшись до волос в саже, но смотрели Чушке в лицо, наслаждаясь и свиньями, и его свиной рожей. Мы видели, как он, захмелев, медленно жевал кусок уха, и снова крикнули:

– Чушка! Где наш Корешок? Где его закопали?

Но он уже нас не слышал, не отвечал. Он вдруг стал похрапывать, а когда мы попытались его будить, хлопая свиной ляжкой по щекам, как маленький, завизжал, захрюкал, будто и правда превратился в поросенка.

Хвостик заглянул ему в открытый рот, вынул недожеванное ухо и спросил:

– А может, Чушку тоже пора закоптить?

Мы посмотрели на Хвостика и переглянулись. Но вдруг закричала из сарая Чушкина мать, у которой изо рта выпал передник.

– Выродки! – орала она и ломилась, прогибая хлипкую дверь. – Вы за все ответите! И за животных, и за моего сына! Я всех вас знаю! Всех отправлю по этапу! В Сибирь!

– Заткните старую дуру, – приказал Мотя, но нисколько не сердясь, а даже с какой-то зловещей веселостью. Он обвел нас глазами, вымазанных в свином жире, в саже, еще жующих свиное сладкое мясо. – А кто у нас следующий?

Тут уж мы в один голос заревели, называя кто кого:

– Наполеончик!

– Повариха и Филипп!

– Уж – директор к тому ж!

– Очковая змея!

– Коз-зе-ел!

– «Красный паровоз»!

– Помидор!

– Сиволап!

При упоминании Козла Сандра громко замычала и показала руками, что она готова бежать к нему на расправу.

– До всех доберемся, – пообещал спокойно Мотя, глядя на Сандру. – И до Козла доберемся. Не бойся. Пировать так пировать! Если бы Сенька Корешок видел нас оттуда, он очень бы нас одобрил, правда?

Мы бросили Чушку в его кровати привязанным во дворе и стали выходить на улицу. Кто-то из «спецов» волок за собой обгорелого поросенка и бутыль с недопитой сивухой.

Мы, кажись, разбудили кой-кого из соседей. Было видно, как из окошек, не зажигая света, выглядывали, а кто-то даже прокричал угрозу, какую именно, мы не разобрали. Туда, на голос, мы швырнули несколько камней и вмиг их успокоили. Даже окна захлопнулись.

– А чево, – сказал Шахтер, – уж один раз в жизни и пошуметь нельзя? Пущай знают, что мы тут… что мы существуем… У нас тоже этот… Как его… Голос…

– Сегодня наш голос! Наш! – закричали «спецы». – Сверчок! Где Сверчок?! Голоси давай! Пусть поселковые крысы слышат!

Сверчок с разбойным присвистом завел:

Все разом подхватили, аж звон в ушах пошел:

До Наполеончика мы дошли с песнями.

Прорвались в дом, вышибив плечом щеколду, а боевой товарищ начальник милиции залез со страха в подвал, заслышав родные голоса, мы его с трудом оттуда выковыривали. Его и связывать не пришлось, как Чушку. Наполеончик ползал на карачках у наших ног и все просил пожалеть семью. Наверное, он решил, что мы пришли его убивать.

Увидев, как он трусит, Шахтер стал искать портупею с пистолетом, но в кобуре почему-то оказалась деревяшка.

Шахтер стал показывать всем деревяшку.

– Смотрите! Из чего наши доблестные мильтоны стреляют! – Он приставил деревяшку к своей голове. – Пих-пах, ой, ой, ой! Умирает зайчик мой!

Но тут Бесик заметил на стене охотничье ружье с патронташем. Он предложил:

– А если и правда…. сделать пих-пах!

Не знаю, хотел ли Бесик на самом деле стрелять, думаю, вряд ли.

Но Шахтер уже схватил ружье и зарядил его. Он единственный среди нас умел заряжать ружье.

Потом наставил ружье на хозяина и пригрозил:

– Теперь отвечай, падла, где наш Корешок? Где его закопали? Ну?

Наполеончик упал на колени и стал ползать и божиться, что он ничего про Корешка не знает… То есть он слышал, что какого-то Кукушкина, больного-дистрофика, привезли в больницу и он там скончался.

– Значит, дистрофика? – переспросил Бесик, едва сдерживаясь. – А почему Корешок дистрофик, а твой сын не дистрофик?

Жена Наполеончика, Сильва, в домашнем халате, растрепанная, еще сонная, стояла, придерживая Карасика. А Мотя сказал:

– У меня предложение: мы берем Карасика себе в «спец»! Посмотрим, какой он там будет!

Тут уж Сильва окончательно проснулась.