Тамара Кандала - Такой нежный покойник

Особенно Лёшку умилял крестик в глубоком декольте жены – прямо промеж стоячих ново делов.

«Аллилуйя-аллилуйя, не могу я жить без хуя» – напевал, бывало, Фенечка, глядя, как осеняют себя крестом его подопечные «тёлочки».

– Мне? Покреститься? Хотя психушка, возможно, самое правильное место, где можно встретиться с Всевышним. Мы с Ним здесь почти на равных. – И процитировал библейскую строку: – «Честь унизится, а низость возрастёт… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье». А?! Как тебе это, христианочка ты наша?

Лёша понимал, что никакой помощи от жены ему ждать не приходится – это совершенно чужой ему человек.

И ещё он не только понял, но и на своей шкуре почувствовал то, что так упорно пыталась донести до него Кора: в этой стране с тобой в любой момент могут СДЕЛАТЬ ВСЁ ЧТО УГОДНО.

Понимал головой – никаких чувств не было, его избавляли от них медикаментозно.

Однажды, представившись «вызванным семьёй частным психиатром» и преодолев все кордоны, к нему прорвался Костя.

Он предполагал, с чем может столкнуться, но то, что он увидел, оказалось пострашнее всех предположений – Лёша стоял перед зарешеченным окном раскачиваясь, как иудей перед Стеной Плача, в состоянии полной прострации.

Костя обнял его за плечи и легонько тряхнул, пытаясь вывести из транса, растормошить, но Лёша только виновато улыбался в ответ.

– Смерть – это далеко не всегда не -жизнь, равно как жизнь – далеко не всегда не -смерть. Бывает смерть, которая жизнь, и жизнь, которая смерть. – Костя говорил, говорил, надеясь, что какой-то нетронутой точкой сознания Лёша его слышит.

Лёша продолжал раскачиваться, улыбаясь.

– Nihil sub sole novum . В бесконечности времени любое действие обращается в ничто, – наконец произнёс он тихим голосом.

– Вы переломили ему хребет, – выкрикнул Костя Вере, столкнувшись с ней в дверях, когда его под белы руки выводили из палаты обнаружившие хитрость санитары. – Чекисты, собачье племя – укусить и отскочить.

В положенное время Лёшу выписали – спокойного, умиротворённого, готового для «новой» жизни.

Жена привезла его на дачу в Жуковку – в семью: «Хватит, пожили уже на два дома, ничем хорошим это не кончается». Квартиру на Фрунзенской она за это время продала («…слишком тяжёлые воспоминания»), Галя сразу после суда вернулась к себе на Украину. Так что у Лёши и выбора больше не было.

Да он и не возражал, ему было всё равно.

Первое время он практически ничем не занимался, читал женские детективы, валявшиеся в дачных туалетах, гулял и тупо смотрел телевизор. Единственное, что входило в его обязанность, это отвозить дочь в школу, потом встречать, помогать делать уроки, возить на теннис, в разнообразные кружки – словом, быть образцовым отцом.

Вера была всё время занята: свой салон красоты, поддержание формы в фитнес-центре, йога, светские тусовки (ходить обязательно – там клиенты) отнимали у неё всё время. Похоже, у неё был какой-то кавалер, так как домой она порой являлась только под утро. Но и это Лёшке было безразлично, все его чувства, эмоции были притуплены. К тому же он понимал, что предъявлять ей претензии в неверности он не имеет никакого морального права.

Он жил теперь, просто волоча свой организм из одного дня в другой, глухой ко всему, включая саму жизнь.

Единственное, в чём он проявил решительность, это категорический отказ общаться с тестем. Тёща иногда заглядывала поворковать с дочерью и внучкой, но к Лёше относилась как к неодушевлённому предмету, что его вполне устраивало.

Кора говорила, что человек живёт в сторону либо самоутраты, либо самообретения. Его случай был первым. С момента выписки из клиники ему стало казаться, что он особым внутренним слухом слушает чтение приговора себе. Постоянно, даже во сне.

И ещё он теперь знал абсолютно твёрдо: есть время объективное, а есть субъективное, которое ты носишь на внутренней стороне запястья – там, где пульс. И твоё собственное, то есть истинное, время измеряется твоими отношениями с памятью.

Месяца через три, когда он понял, что голова немножко просветлела, он опять взялся за книгу. Но не за «Хроники», для которых требовались душевные силы, а за заброшенную книгу фольклора – для неё достаточно было послушать рассказы дочери о школе, её переговоры с подругами по телефону (они называли это «перетереть новости»). И конечно же неиссякаемым источником была Сеть – он часами сидел за компьютером, рылся в Интернете, где он находил порой захватывающие дух перлы…

«…В столичных борделях в последнее время даже появилась мода на беременных проституток. Беременные проститутки – настоящий хит последнего сезона. Вы можете смело заниматься с ними сексом без „резинки“, они сами позволят вам это сделать. Беременная путана – это очень красиво и сексуально, великолепный круглый живот, к которому так приятно прикасаться, ещё больше увеличит ваше возбуждение, а беременные проститутки оставят вам незабываемые эмоции от секса. Цены на их услуги превышают обычные на тридцать – пятьдесят процентов…»

Непросто было понять, куда эдакий перл отнести, к хронике или к фольклору.

И ещё он теперь часто размышлял о смерти – буднично, спокойно, можно даже сказать, рационально и, уж конечно, без всякого страха. Как о чём-то очень конкретном и неизбежном. Как о возможном новом опыте в пробирке с другим составом. О возможных новых измерениях. О том, что ТАМ может оказаться ВСЁ ЧТО УГОДНО. А может не оказаться совсем НИЧЕГО. Ему даже было любопытно.

Так он и жил.

Пока не умер.

Кора расплатилась с такси и направилась к церкви.

Снаружи, прислонившись к ограде, на грязном ящике из-под овощей пристроился бомж. Тот самый, плясавший в церкви. Под его когда-то шикарным пальто верблюжьей шерсти, распахнутым настежь, красовались опереточного вида лохмотья, на макушке чудом держалась видавшая виды вязаная шапчонка неопределённого цвета. («Это, в такую-то жару!» – автоматически отметила Кора.) Одна рука была обмотана белым атласным шарфом, сквозь который проступали бурые пятна, похожие на засохшую кровь. («Совсем как у Лёшки тогда в гостинице, в Ялте, когда он голыми руками на нож бросился», – пронеслось в голове Коры.)

Над головой клошара лупил по глазам намалёванный от руки лозунг, прикрученный проволокой к ограде:

«ПРОСНИСЬ, НАРОД! ТЕБЯ ЕБУТ, А ТЫ НЕ ЧУЕШЬ С ПОХМЕЛЬЯ».

Странный персонаж внимательно наблюдал за приближением Коры.

– Эй, бабец, – обратился к ней попрошайка, как только она с ним поравнялась, – печень чешется, пора выпить, подкинь на благородное дело. Всё равно страну проебли.