Феликс Кандель - Против неба на земле

Ее поведение не поддается прогнозам. Перескакивания с темы на тему непостижимы.

– Умру – где сохранятся мои ощущения, накопленные за жизнь? И сохранятся ли?.. Мы отсмеялись своим смехом, отплакали своими слезами, – какая бессмысленная трата! Каких чувств! Это тебе понятно?

Шпильману это понятно: его поколение тоже накопило достаточно. Вы слушали, к примеру, фортепьянный концерт под охраной автоматчиков, которые оберегают от самоубийц с взрывчаткой? Сходите, послушайте, насладитесь музыкой, а потом мы поговорим о полноте ощущений. Вы танцевали на свадьбе с противогазом на боку? Сидели за субботней трапезой, когда на вашей улице убивали без жалости? Играли в наших и немцев – в ту войну и после нее? Кто не играл, тому не оценить прошлого. А внуки Шпильмана – после стольких кровопролитий – не играют в наших и арабов. Что это значит?..

– Мама говорила: «Люби нас поменьше, Белла. Потеряешь – не залатать прореху…» Хочу написать об ушедших, Шпильман. О папе, маме. О твоей жене. Поминальную книгу. Книгу-кадиш. Чтобы прочитали десять человек – десять, только десять! – и сказали «Амен».

– Амен, – говорит Шпильман.

В его трубке требовательные гудки. Кому-то некогда. Шпильман переключается на иной разговор, напористый голос без стеснения лезет в ухо:

– Мы проводим опрос общественного мнения. На интимные темы. Женщины в доме есть?

– Нет, – говорит Шпильман.

– Мужчины?

– Тоже нет.

– А кто есть?

– Есть тот, который себя больше не раздаривает. Хватит. Могу продать лишь остатки. По сходной цене. – И возвращается к теще: – Я с тобой.

– Вот я подумала: нельзя уходить торопливо, наспех, тело и душу не приведя в порядок. К уходу надо готовиться так, как готовятся к Песах: вычистить себя, выбелить, вытряхнуть крошки, завалившиеся по щелям, стряхнуть шелуху, налипшую за жизнь, встретить свой час с веселием, на легком дыхании, чтобы сказали: «Не зря ее отправляли на землю».

– Хорошо говоришь, Белла.

– Я уйду от вас на закате. В облаке, подсвеченном понизу. В розоватой дымке, наброшенной на небеса. В радости и благодарности за отпущенную жизнь, – так я уйду от вас в последний, лучший свой день… Похорони меня в полночь, Шпильман. При лунном свете. На склоне горы. Где небо в чистоте. Звездный перелив. Огни на холмах. Скорбящие в праздничных своих нарядах. Чтобы постояли в тишине и расслышали, как возносится моя душа.

– Красиво говоришь, Белла.

– Эстет – чтоб ты знал – он и в смерти эстет. Скажешь напоследок для всех: «Век заканчивается не по календарю. Тот век закончился сегодня. С уходом этой женщины». Обещаешь?

– Постараюсь.

– И чтобы не отходили потом от могилы. Теснились друг к другу. Переговаривались неспешно: «Она жила замечательно, наша Белла. И ушла замечательно». Чтобы сказали назавтра: «Спасибо, что посетила нас».

Шпильман подхватывает:

– А ангелы уже бегут, толкаются, отпихивают друг друга: «Белла прибыла! Белла! Та самая!..»

– Дурак ты, Шпильман. Дураков любят.

– Не сердись, Белла. Это я спасаюсь от наплыва чувств.

На асфальте расстелено полотно, разложена на нем всякая случайность. Маникюрный набор. Пара матрешек. Кипятильник. Электрическая бритва «Эхо». Бюстгальтер, побывавший в употреблении. Стопка тюбетеек. Медаль «Ветерану труда» с серпом и молотом. Стаканчик из жести с зазубринками по краям для выделывания пельменей, вырубленные из теста образцы, потемневшие от пыли. На складном стуле сидит владелец этого богатства, ожидая покупателей у входа на рынок, – Шпильману он неинтересен, для Шпильмана он дилетант. Нищий, притомившийся на работе, звякает монетами в кружке к привлечению сердобольных. Вечером вернется домой, смоет под душем зной долгого дня, наденет отглаженную рубашку, пиджак с галстуком, отправится с сыновьями в синагогу, положит монету в ладонь убогого калеки, после вечерней трапезы, во главе стола, поблагодарит Того, «Который дает средства к существованию…», – Шпильман его уважает, для Шпильмана он профессионал.

Древний, стручком иссохший торговец пряностями затаился в лавочке, будто в глубинах пещеры, отрытой в стене дома. В окружении мешков и мешочков, банок и баночек с притертыми крышками, сберегающих диковинные специи, свежие и засушенные, молотые и в зернах: тмин, ципорен, кинамон с кардамоном, имбирь, кусбара – она же кориандр, майоран и мускатный орех, черный перец, карри из Мадраса. К мясу, рыбе и птице, в супы и салаты, к сырам, паштетам, соусам, овощам и хлебу, к чаю горячему и чаю холодному. Светит под потолком лампа на шнуре. Смотрят со стены Баба Барух в восточных одеяниях и польский еврей Менахем Бегин. Запахи обволакивают помещение, как утяжеляют воздух. Старик, не вставая, дотягивается до каждой полки, отвешивает пряные коренья, нану, шалфей, паприку и базилик, шафран и анис, розмарин, асфодель, петрозилию и шамир, а в промежутках считывает псалмы с затертых страниц, который уж год подряд.

Мир пряностей – прожить и не распознать?.. Шпильман приходит на рынок, усаживается рядом с торговцем на скамеечку для ног, коленками упирается в подбородок. Сидит. Молчит. Слушает певчую непоседу в клетке, подвешенной под сводом. Напитывается дыханием неведомых земель, изобилующих приключениями, которые тревожат, вызывают смутную тоску по иным краям, где прорастает в изобилии ядовитая цикута, скачет по полянам мускусная кабарга, клейкая камедь сочится по древесной коре, натекают горькие смолы – обещанием будущих янтарей, и где не разучились еще удивлять и удивляться. Птица в клетке напитывается ароматами заодно со Шпильманом, псалмы напитываются тоже, гортанные на звук и терпкие на чувства: «Очисти меня лавандой – и чист буду, омой меня – и стану белее снега…»

На улице обступает Шпильмана тротуарная сутолока, наделенная иными выделениями, словно враз отобрали заманчивые пространства и некуда теперь податься. Ежик вынюхивает густые запахи, запрятавшиеся в его одеждах, чихает в раздражении; растения в доме вынюхивают тоже и тоже, должно быть, чихают. Они прислушиваются к голосу Шпильмана, к его шагам, неспешному шевелению, улавливают, быть может, теплоту души и тела, а он ощущает жажду стеблей с корнями, не забывая поливать в нужные сроки, и если в горшках пересыхает земля, у Шпильмана пересыхает горло. Убывая из дома на долгие недели, он оглаживает листья, подпитывает их взглядом, нашептывает в чашечки цветов, упрашивая продержаться до его возвращения. Приходит соседка, подкармливает растения полезными составами, но они хандрят, блекнут, сохнут без Шпильмана, а амарилис – чувствительное создание – не зацветает в положенное время. Даже герань на балконе, безотказная страдалица, пропеченная солнцем, цветущая исправно на кривом утолщении, способна затосковать, притомиться, обронить пожелтевшие враз листья. Когда Шпильман возвращается из путешествия, кактус в малом горшочке, истомившийся в одиночестве, стеснительно раскрывает навстречу трепетные, желтоватые лепестки, – кто бы рассчитывал на подобные нежности при виде грубой, колючей, местами облысевшей громадины, фаллосу подобной?..