Феликс Кандель - Против неба на земле

Дорога уводит без прекословия. Вниз, вниз и вниз, словно к глубинам земли. Не гони, Шпильман, не гони! Распорядись со смыслом, заполни одинокие пространства на пути, вызови обитателей из небытия, размести каждого на месте своем. Это твои дни творения – других может не быть. Дорога прорублена через кручи, срезы по сторонам выжженные, кремнистые, прокаленные до белизны. Будто письмена на них, клинопись – с тех дней, когда богатырь Шимшон срывал горы с основания и растирал одну о другую. Что бы тебе, Шпильман, не свернуть туда, к снегам Лапландии, где волки льют слезы в полуночных сполохах, головы задрав на леденящую, неподступную обольстительницу? Что бы тебе не укатить к старым добрым голландцам, где равнины стелются под ногой шелковистой порослью, купы дерев склоняются над небыстрым ручьем, пастухи музицируют на свирелях, увитых розами, пастушки в венках водят неспешные хороводы, пухлые купидоны вспархивают в восторге над упитанными коровами, – вскричит ли и там глас негодующий, глас остерегающий, гневные обличения пророка, которого непременно желают убить?..

Звонит теща Белла:

– Ты где?

– В машине.

– Куда собрался?

– Куда глаза глядят.

– С тобой подруга?

– Со мной ежик.

– Дурак ты, Шпильман… Всё один да один. Только свистни – набегут в очередь.

– Очередь не надо. С очередью мне не справиться.

Шумы в трубке. Потрескивания.

– Шпильман, кто такая Ирит?

– Жена Лота. Которая – соляной столб.

– А поближе?

– Не знаю.

– Обнаружила в записной книжке. Имя и телефон. Чей – не упомню.

– Позвони. Проверь.

– Да она, может, умерла. В нашем возрасте это бывает.

– Вычеркни тогда.

– Начнешь вычеркивать – кто останется?..

Голос прерывается. Свист. Треск. Помехи.

– Выхожу из зоны слышимости.

– Шпильман, не выходи!..

Верблюд смотрит без интереса. Грустное создание песочного цвета с проплешинами по бокам, в расшитой цветной попоне для привлечения туристов. Бедуин дремлет в тени верблюда в ожидании нескорого дохода. Уведомлением начертано на скале: «Уровень Мирового океана». Понизу процарапано разное, смытое дождями, затертое песчаными бурями, словно опускается на крыльях дежурный ангел, соскабливает прежние послания, освобождая места для последующих. «Потомки! Мне неуютно…» – «Потомки! Вас может не быть…»

Уровень Мирового океана, вход в теснины, в узину́ меж прорезанных утесов, как соскальзывание в изнаночный мир, бегство из ближней тоски в отдаленную, где отступят понятия, прикипевшие за жизнь, и закрутятся иные дни – малыми шестеренками в механизме, сдвинутся шестеренки покрупнее, дрогнут на циферблате грузные стрелки десятилетий. Окунуться налегке в полноводное время, отбросить мерила постепенности, познать место незнаемое, полное обретений, без образа-имени: куда? зачем? – поймешь, Шпильман, по последствиям.

Погрузил ладонь в воду – Мировой океан тепл, мягок, покоен…

Минуты раздумий – каплями иссыхающего источника…

Кто сказал: «Непрожитым не насладиться»? Кому он сказал?..

Ежик ворохнулся в коробке, как подтвердил угаданное, и Шпильман начинает неспешное движение в глубины морей, погружая колеса, стекла, кабину в толщи иссохших вод, в отцветшую их голубизну. Не оглядывайся, Шпильман, не оглядывайся! – в здешних краях это не проходит даром. Неслышно хрустят ракушки на дне, лопаясь от непереносимой тяжести, расступаются, давая дорогу, обитатели исчезнувших глубин. Травы на дне – были ли здесь травы? Реки – вливались ли в те моря? Тускнеет свет, утихают звуки, слабеют сигналы, несущие кровавые ужасы, беспредельную пошлость, открытый гнев с затаенной злобой, – не пробиться к Шпильману. Спуск в затенье, во внебытие, в неведение, а вокруг тени диковинных теней, похожих на непохожее, следы невиданных следов, оставленных под залог, истаявшие ароматы истлевших существований, эхо отзвучавшего эха – сбережением утихших звуков.

Бедуин даже не проснулся. Верблюд головы не повернул. Им от рождения даровано пристанище – редкая награда, тоска по прошлому им не дана, разве что тоска по настоящему, которое не удержать, – пустыня неизменна лишь в глазах пришельца. Сметается паутина привычностей, отстают и остаются позади извержения фабричных труб, удушье тел в автобусах, вонь мусорного бака, прорванной канализационной трубы, гниль и падаль. Всё остается позади, последними отпадают сожаления, и когда Шпильман выкатывается на равнину, он уже свободен – той свободой, к которой надо себя готовить.

Звонит теща Белла:

– Шпильман, она жива. И тоже меня не помнит. Вроде учились вместе. Или работали. Всё перепуталось. Прожитое – с экранными глупостями.

– А ты пригласи в гости. При встрече разберетесь.

– Глупый ты, Шпильман. Кто же меня теперь узнает? Кто узнает ее?.. Вот тебе мой совет. Выбрасывай записные книжки, пока молодой. Спасибо потом скажешь…

Путь привычен. Дорога знакома до мелочей. Шпильман говорит:

– Слетал в Лондон – попрощался с Лондоном. Слетал в Рим – попрощался с Римом. Приплыл в Грецию…

Спрашивает:

– В Греции был?

Ежик отвечает молчанием: «В Греции не был».

– Там, на одном из островов, встретит тебя старик, возле которого пасутся ослы. Спросит: «Куда собрался?» Ответишь: «Туда-то». – «Садись. Этот осел отвезет. Он знает дорогу». – «Без погонщика?» – «Без погонщика. Каждый осел знает дорогу в одно только место». Поинтересуйся: к чему бы это?

Ежик интересуется: «К чему бы?»

– Не утруждают ослов новыми маршрутами. А потому тот же у нас путь. В те же края.

Шоссе проложено над морем. Взлеты и падения по асфальту. Насупленные скалы теснят машину к провалу, камень зависает поверху, издавна кому-то предназначенный. Камень терпелив. Ему не к спеху. Воды понизу – синеватые, лазоревые, в переливчатой красе; проглядывает островками изумрудный окрас, голубеет по краям, мутнеет на глубине, грубеет бутылочной зеленью. Шпильман вкатывается в неопробованный край посреди Мрачных гор, где властвует яростный владыка зноя, подстерегают серные потоки с омерзительным запахом, груды окаменелой соли, сатанинский, по ночам, восторг падких на тухлятину гиен. Огонь преисподней подогревает мертвые воды, течением Иордана заносит в море неосторожную рыбу, и она тут же засыпает, покрываясь для вечности крупицами соли.

Пальмовая роща у дороги. Шагает меж стволов старик в одеждах не по времени – солнцем обожженной головешкой. Тело заросло бородой. Глаза обросли бровями. Из ушей космы волос. Ноги коротки, словно стоптаны за долгие скитания по пустыне народов. Земля раскладывается под ногой в вековой переменчивости: что было лесом на его пути, становится пустошью, что было жильем человеческим, обращается в камни, прах, пепел.