Феликс Кандель - Против неба на земле

– Есть женщины, к легкому вину с фруктами влекущие. Есть – к крепким напиткам склоняющие, с кряканьем от души. Заранее не угадать… Жаль. Сегодня уезжаю.

– Жаль, – соглашается Шпильман и добавляет к сведению: – Не отправиться ли тебе, Шмельцер, в дальние края, где женщины растут на деревьях? Много женщин. Когда созревают, оповещают о том кликами к восторгу страждущих.

– А как же?.. – спрашивает потрясенный Шмельцер, не отрывая глаз от незнакомки.

– Этот вопрос задавали многие, но ответа пока нет.

– На дереве… – повторяет задумчиво. – Стоит попробовать.

Не исчерпать эту тему…

Море разлеглось привольно, серое, тусклое, луженое, свинцом оплавленным на жаре. Нет у него приливов. Отливов тоже нет. Нет рыбы, ракушек, водорослей-кораллов. Нет крохотных крабиков, что хоронятся во влажных песочных лунках. Медуз нет. Нет и акул, чтобы вспарывали хвостами мертвые воды. Нет пловцов с ластами и с масками тоже нет. Море впитало соль до крайнего насыщения, выделило излишки рафинадными плашками на поверхности, каждому предложило на выбор – насытиться злобой до предела возможностей, насытиться состраданием, выделить излишки в чистом виде, приманивая или отторгая.

Гид остерегает:

– Внимание! Воду не глотать. Губительно для здоровья.

Огромные мужчины в трусах до колен – арматурщики, бетонщики, опалубщики – медлительно входят в воду, следом идут их жены-великанши в наглухо закрытых, будто застиранных купальниках.

– Не на кого… – стонет Шмельцер – он уже тут. – Не на кого положить глаз! Где девочки в одеждах и без? Откуда их берут? Как выращивают? «Midnight… hot orange… riviera blue…»

Взгляд гадкий, смех подлый – ему тоже присылают журналы.

– Ты же хотел уехать, – с надеждой говорит Шпильман.

– Я передумал. Планы мои неустойчивы. Ненасытство безмерно.

Два пожилых бегемота оголяются неспешно, обнажая пунцовые от ожога спины, – когда только успели обгореть? Погружаются по пояс в соленые воды, стоят, склонив лобастые головы, словно буйволы на отмели. Вода нежит кожу, прозрачна и маслянисто покойна. Спасатель плывет стоймя на доске, гребет веслом на обе стороны, потревожив зеленцу в отдалении. Горы в дымке на той стороне, будто снимок с недодержкой; граница посреди моря – не переступить. Шпильман лежит на воде животом кверху; ноги вскидываются помимо желания, и надо держать равновесие, чтобы не перевернуться. Неподалеку расположился незнакомец, бормочет на недоступном языке невозможное пониманию:

– И встал Айболит, побежал Айболит. По полям, по лесам, по лугам он бежит. И одно только слово твердит Айболит: КГБ, КГБ, КГБ…

Шпильман не держит паузу, а это плохо. На Ближнем Востоке так не годится.

– Благодать…

– Благодать, – соглашается тот с приметным акцентом.

– Из Румынии? – гадает Шпильман.

– Берите выше. По карте выше.

– Из Польши?

– Правее.

– С Украины?

– Правее, мой господин, правее.

– На той земле остались еще евреи?..

Лежат – отмокают.

Незнакомец невелик, худ, сед, улыбчивый, доверчивоглазый, и это располагает. Говорит, как продолжает прерванный разговор:

– В том краю, откуда я приехал, можно было отправиться в эвакуацию, за тысячи миль. Здесь до Ташкента – два с половиной километра.

Горы аравийской стороны подсвечиваются низким солнцем и проявляются наконец вертикальные складки-разломы, прятавшиеся весь день. Горы той стороны. Люди той стороны. Злоба, зависть, восторг неприятия в глубинах той стороны. И этой тоже. Льды на полюсе тают не от потепления – от перекала ненависти. Льды в пустыне давно растаяли.

– Что скажете?

– Скажите вы.

– Смертник взорвался в автобусе, – сообщает незнакомец. – Возле зоопарка. Раненых увезли, кровь замыли. Люди быстро успокоились, а звери выли до вечера.

Одни хотят умереть, чтобы другим не жить. Другим хочется жить, но дозволение выдают не каждому. Новый век – народившимся на небе месяцем – манит обещаниями, но страхи прорываются следом за нулевую отметку – не избежать. Тесно живым, просторно мертвым; обратиться бы в соляной столб, однако старик с могильной плитой уже на подходе: слышит то, чего не слышит Шпильман, знает то, чего он не знает. Ноги стоптаны до колен за годы скитаний; когда истопчет их до конца, наступит конец света.

– Знающие люди советуют, – добавляет незнакомец. – Не появляться в местах скопления народа. А что делать скоплению?

Шпильман взбрыкивает ногами, отчего переворачивается на живот и чуть не глотает воду, которая губительна для здоровья.

– Я знаю, кто вы, – говорит Шпильман, восстанавливая прежнее положение. – Вы – Живущий поодаль.

И протягивает мокрую руку.

Тот уточняет:

– Плавающий поодаль. По имени Галушкес. Увеселитель притухших сердец.

– Что?!.. – вопит Шпильман и снова переворачивается на живот. – Это я Галушкес!

– Значит, мы из одного цирка. Два-Галушкес-два.

По кромке воды проходят сослуживцы. Четверо мужчин. Женщина. Идет с ними, идет одна. Следом шагает Шмельцер, рыскучий зверь, стонет от неудовлетворенности желаний:

– Как с ними жить? Как соблазнять? Когда все всё знают!..

Призывно звенит телефон – вступлением к сороковой симфонии Моцарта. Женщина выслушивает молча, в нетерпении постукивая ногой, отвечает леденящим голосом, в котором затаилась трещинка:

– Я занята. Не знаю. Позвоню завтра.

– Номи, – кричат ей. – Догоняй!

– На-о-ми, – повторяет Шпильман. – Долгое о-о-о притягивает…

Плавающий поодаль говорит на недоступном языке:

– «Ты выдумал меня. Такой на свете нет, такой на свете быть не может…»

– Переведите, – просит Шпильман.

– Непереводимо, – отвечает тот.

Темнеет неприметно. Зеленца умирает первой, цвет утекает из воды, горячий ветер задувает из пустыни, высушивая тела, навевает ночные беспокойства и попирает надежды. Высится дом в стекле, остроносый, устремленный навстречу ветрам – кораблем, выброшенным на берег; его постояльцы отягощены пищей, горечью отрыжки, бурчанием во чреве: не выбрать якорь, не пуститься в плавание, не одолеть бушующие волны, – состояние умов начинает тревожить, состояние животов оставляет желать лучшего.

Солнце утекает в ущелья. Горы тенью наваливаются на берег, и споро, нахраписто подступает вечер. Во мраке надвигается та сторона, переполненная опасениями, тьма несветимая до концов земли, как ночь после изгнания, когда Ева прижалась к Адаму – в мире, который предстояло осветить, заселить и освоить. Радио вышептывает голосами осиротевших: «Он позвонил, и мы успели поговорить. А через час его убили…» – «Там, в небесах, закрой с ними счет. Здесь мы не в состоянии…» – «Будьте здоровы, счастливы и живы…»

Плавающий поодаль говорит на прощание: