Феликс Кандель - Против неба на земле

– Не привязывай ее своей тоской, Шпильман. Дай ей уже освободиться. У нее свой путь…

…чтобы уйти навечно в облака, как в детстве уходят под одеяло, где запрятались слоны-зайцы, охраняет сон штопаный Пухтель и где нет больше опасений…

Охает от игольчатого укола в сердце:

– Застегивай пуговку, Шпильман. Устала. Вспоминать буду. Плакать…

Шпильману уже не заснуть. Не заснуть и ежу. Выходят на балкон – слеза в глазу или пелена над водами? Говорит другу:

– Я тебе доверюсь, а ты снова забудь. Хорошо?

Договаривает, не дождавшись согласия:

– Страшно даже подумать, чтобы другая женщина заняла ее постель… Что ты на это скажешь?

Ежик отвечает взглядом: «Скажи ты».

– Не нашел такой. Не искал даже.

А печальный недоросток, затюканный сверстниками за мужскую свою неспособность, уже готовится пойти в парикмахерскую, где его закутают в несвежую простыню, подстригут вихры, выдавят угри на носу, прижгут прыщики на лбу, спрыснут пахучими составами, чтобы затем, приглядным и желанным, взлететь к райским высотам с грохотом разрыва и стонами неверных, в жаркие объятия обещанных ему обольстительниц, нетронутых мужской рукой, которых загодя – наложницами в гареме – омоют в благовонных маслах Индии и Аравии, умастят бальзамом с капелькой мускуса для разжигания никчемных подростковых страстей…

По пятницам и в праздничные дни Живущий поодаль раздает детворе конфеты, по паре карамелек на каждого – не успевает открывать дверь. Дети из соседних квартир, дети из домов напротив и с дальних улиц, даже подростки посылают за конфетами малышей, схоронившись за углом. Дети взрослеют и не интересуются больше сладостями, взамен подрастают другие, скребутся в дверь, не дождавшись назначенного дня, стоят, молчат, смотрят просительно. «Сегодня не пятница. И не праздник». – «Праздник, – возражает самый находчивый. – У нас в садике праздник. У Шахара день рождения». Как же не оделить карамельками?..

Дети поинтересуются – на то они и дети:

– Кто ты таков?

Начнет издалека – так им понятнее:

– У Даниэлы за дверью проявилось нечто…

…громоздкое и пугающее.

Вздохнуло шумно. Потерлось боком. Жевало-выжевывало со старанием, не могло проглотить.

Даниэла спросила с опаской:

– Ты кто?

– Жвачное, – басом сказало оттуда.

– Корова?

– Не знаю, – сказало.

– Корова дает молоко, – объяснила Даниэла. – А ты?

– Кому даю, а кому нет. Если достану много, почему не поделиться?

– Скажи «му-уу…»

– Зачем?

– Ты не корова.

– Кто же я?

Даниэла подумала:

– Ты бык.

– Бык – это кто?

– Бык – это коровий муж, который не переносит красный цвет. Как у тебя с этим?

– Красный – еще ничего. Синий в полоску ненавижу.

– Ты не бык.

За дверью снова вздохнуло – печальнее прежнего, даже всхлипнуло, но жевать не перестало.

– Я знаю, знаю, – вскричала Даниэла, которую не трудно разжалобить. – Ты бегемот!

– Бегемот – это что?

– Большое. Толстое. Ест траву и живет в воде.

– Плавает? – уточнило из-за двери.

– Обязательно.

– Я не плаваю. Не с кем. Я не бегемот.

Но Даниэла стояла на своем:

– Ты бегемот, у которого всё впереди.

За дверью призадумалось.

– Бегемот говорит «бе-еее…»?

– «Бе-еее» говорит баран, – сказала Даниэла.

– Значит я баран, – решило за дверью. – Одинокий баран на лугу, щебетанием подзывающий подругу.

– Понятно. Ты не баран.

Подумала: что бы еще спросить?

– На луну воешь?

– Вою. Когда тоскливо.

– Ты волк. Который жует жвачку.

– На соседей тоже вою.

– Ты не волк…

Жевало и всхлипывало, всхлипывало и жевало:

– Так кто же я?..

Даниэла уже сердилась:

– Что ты там жуешь?

– Коврик…

– Мой?

– Твой, наверно, – и стена задрожала от бурных жеваний.

– Я знаю, кто ты, – угадала наконец Даниэла. – Ты верблюд! Однажды мы были на берегу моря, и верблюд сжевал нашу подстилку.

– Вот это верно! – обрадовалось за дверью. – Вот это подходит! Я – верблюд с перьями на хвосте, кукарекающий на рассвете.

– Уф… – сказала Даниэла. – Ты не верблюд. Последний вопрос: проверка на зебру. Полосы на туловище есть?

– Полос нет. Есть клеточки.

– Всё ясно. Ты – жвачная шахматная доска, щебетанием подзывающая подругу. Которая воет на соседей и ненавидит синее в полоску. Уходи отсюда.

Потерлось о дверь в последний раз. Дожевало коврик. Спросило с надеждой на отходе:

– Быть может, я папышон? У которого глаза в печали.

– Папышон? – переспросила Даниэла. – Кто такой папышон?

– Папышон – это маленький папыш.

– Кто такой папыш?

– Папыш – это большой папышон. Которому тоже требуется ласка.

– Пошло вон!

Зарыдало. Протопало по коридору. Затихло вдали, так и не узнав о себе. Ничего.

Пришел Живущий поодаль, полюбопытствовал:

– Даниэла, Даниэла! Ты почему дверь не открыла?

– Зачем?

– Поглядеть, кто там жует. Разъяснить ему, чтобы узнало наконец, кто оно.

– Не догадалась, – призналась Даниэла.

С улицы послышался голос жвачного. Гнусавило, будто дразнилось:

– Эй, ты! Который поодаль.

– Чего тебе?

– Ты кто есть?

– Не знаю, – ответил честно.

И потерся боком о дверь…

В детстве у него отросла густая шевелюра. Такая густая, что ломались гребенки, а оттого парикмахеры глухо ненавидели этого подростка, из-за которого не выполняли план по выработке. Они брали ножницы с редкими зубьями, запускали в его волосы и яростно выстригали по всем направлениям; космы скатывались по простыне на пол, словно при стрижке овцы, – хоть сейчас на валенки. После этого парикмахеры расправлялись с подростком за две минуты, не выходя из графика, сотворив на голове нечто бездарное по имени «полубокс».

Память сохранила душную пахучесть парикмахерской, которая вошла даже во сны. Память накопила истаявшие ароматы прошлого – подгоревшего, убежавшего из кастрюли молока, торжествующую запашистость корицы в мамином пироге, веянье духовитых трав, подсыхающих на ветру, тление прелой листвы к печали и расставанию, запахи утренних туманов, антоновских яблок по осени, влажной, после дождя, земли, сухое дуновение снеговых полей в глубинах января. А в ельнике, где пробирались под сухими колкими ветвями, густые отстои натекшей смолы, гнилостного распада трухлявого пня, грибной духовитости маслят, нежданный выход на затерянную поляну, синева, окаймленная встрепанными макушками, пугливая раскиданность тел и чувств, узнавание прикосновениями…

Тот же конверт. Та самая бумага, что посеклась на сгибах, прежняя незалеченная память. Кот розовой масти деликатно жмурит глаза.