Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Но пока он творческие вожделения свои выбрасывал на экран ноутбука, всё, буквально всё, что видел он и, ощупывая взглядами, осязал, возбуждало его мысли-чувства, даже иглы хвои, изредка падавшие с неба на клавиатуру. Да, возбуждаясь, впадая в транс, он писал взгляды и, меняя точки зрения, писал ощущения-смущения от увиденного, личные восторги и боли свои. О, ударяя по клавишам, он словно поспешал за учащавшимися ударами сердца: книга о Риме – быть может, поэтому и признали её романом? – была ещё и скрытым посланием любимым женщинам, в известном смысле покаянным посланием. Но не только о радостях-горестях своих недоконченных каких-то любовей он мог, пиша, вспоминать – обходя, к примеру, розовато-рыжие императорские форумы, присев у форума Августа, он дивился гамме красных оттенков, столь богатой, что казалось ему, будто раскрасил древние камни Махов; эти брожения памяти, несомненно, отражали тенденцию – в последних книгах Германтова всё отчётливее звучала личная нота… И вдруг – вот он, взгляд-аффект! – взгляд Германтова неосторожно отклонялся вправо, но медленно отклонялся, словно не желал расставаться с узором швов на высоком цоколе ренессансного дворца с шероховатым участком античной кладки, с оттенками этих наждачных камней, желтовато-палевых, пепельных и будто бы с графитно-лиловатой окалиной, но вот уже, не спросясь Германтова, своенравный взгляд устремлялся резко вправо, туда, туда, где угадывался подъём квиринальских дворцовых крыш, к которым откуда-то из-за спины Германтова, не иначе как из обширных и привольных садово-сельских угодий виллы Памфили, медленно плыли мимо бледного солнца, тонувшего в белёсой дымке, лоскутно-многослойные прозрачные облака, плыли куда-то за излучину Тибра и, форсировав по воздуху Тибр, брали вправо, вслед за германтовским взглядом смещались будто бы к Квириналу; в горячей солнечной подсветке и подвижно-мягких сиреневых тенях облаков пятнисто колебались черепичные волны, камни… И вдруг взгляд его на лету улавливал то и так, что с незапамятных времён принято было воспринимать иначе, совсем иначе – в статике совершенств, а он видел-пронзал сокровенные ткани Рима с какой-то неимоверно возросшей скоростью: в эпически-размеренные страницы толстенного римского романа, которыми, словно были те страницы не электронными, а бумажными, только что, чудилось, в шелестевшей задумчивости поигрывал ветерок на вершине Яникульского холма, на условном гребне его, вклинивался неожиданно пространственно-временной триллер; Германтова поманили квиринальские крыши? Промелькнули колонна с Девой Марией, поставленная в память догмата о непорочном зачатии, щёлка Сикстинской улицы и… Затеяв гонки с собственным взглядом, молниеносно переносился уже Германтов к дворцу Барберини и фонтанам, к вечно блещущему в потоках воды Тритону, и, взлетая меж обрывками замутнявшихся облаков, ввинчивался он в бесплотно голубевшие глубины исторического времени, как если бы потянуло его, благо он очутился здесь, на Квиринале, предотвратить укоризненным взглядом похищение сабинянок. Но нет, нет, он всего-то лет на четыреста углублялся в прошлое и уже прохаживался по возносяще-возбуждающей эпохе барокко с каменными её экстазами, прохаживался меж маленькими очаровательными розовомраморными барочными церковками, которые возвели в пику друг другу, ёрнически соперничая на глазах всего Рима, Бернини и Борромини…

И разнонаправленные взгляды – семь пучков взглядов, – сталкиваясь-перекрещиваясь, чудно сошлись в единстве книги.

Как частенько бывало, резюме поискам его предложил Шанский.

– Ты искал обобщающую точку зрения Бога на Рим, а нашёл её на Пинчо, блуждая по семи холмам, в дорогом ресторане.

Кстати, именно там, на Пинчо, на веранде ресторана, откуда можно было понаблюдать за столькими великими фигурами, вышедшими на променад, Германтов писал ещё и о мифологии Рима как вечного города, писал о творцах и героях мифов, о римских императорах, папах, святых, художниках; на Пинчо, как бы в ежевечерних отступлениях от основного текста, писался обобщающий – прав Шанский, прав – взгляд на Рим из небесной выси… И взгляд этот действительно формировался и уточнялся за трапезой.

Не хватало ещё Германтову сейчас, с утра пораньше, сглотнуть слюну.

Но ему вдруг захотелось в Рим, остро так захотелось, однако он сумел обуздать себя: сейчас это несвоевременная блажь, ЮМ, чистейшая блажь, отложи-ка новое посещение Рима на потом, успеешь снова погулять по Навоне и вкусно поесть на Пинчо, сейчас у тебя на очереди – Венеция.

Брандмауэр всё ещё пылал в зеркале, а солнечные зайчики, напрыгавшись, побледнели и растворились, отражённый солнечный свет плавал по обоям спальни, заплывал на потолок.

Вдохнул полной грудью весенне-свежий, прохладный, затекавший в форточку воздух, повёл плечами.

Кто же написал, что сноб словно бы живёт в зеркале? Там, куда вслед за ним самим, снобом, перемещаются и паркет, и кровать со складками одеяла, и две застеклённые гравюры… Да, по утрам он забирается в зеркало, а сейчас, солнечным утром, ещё и купается в его амальгамном пламени – очищающем, хотелось бы думать, пламени, – но что тут заведомо снобистского, что?

Зеркало для него – инструмент самооценки и самопознания, не более того: перед зеркалом он лучше чувствовал свою отдельность и суверенность, принадлежность лишь своему призванию.

Настроение поднималось – всё выше, выше и выше: он был доволен собой на этом утреннем смотре достижений и сетований своих; нет, старость пока даже не подступилась к разрушению его внешности – провёл не без удовольствия ладонью по густому ёжику на голове, ёжику если и не боксёрскому, это, возможно, было бы чересчур, то… И как же – опять порадовался, когда мысль с лёгкостью метнулась в сторону, – соответствовал его моложаво-спортивный облик коротким и точным, зачастую афористичным фразам, которыми он отвечал после лекций своих на вопросы. Непростые бывали вопросы, подчас и каверзные, не перевелись ещё, слава богу, эрудированные и умно-злые студенты, а отвечал он так, будто никогда не знал сомнений; да-а-а… непробиваем он был на кафедре. И вновь порадовался, конечно, упругости своих мышц, не уступавших ничуть упругости его ума, упругости его фраз – о, ни одной жировой припухлости, с которыми многим распустёхам-бедолагам с нарушенным обменом веществ приходится бороться с помощью небезопасных подкожных инъекций, о, бог миловал, и сам он старался не сплоховать, следил за собой, о-о-о – глубоко-глубоко вдохнул порцию весенней прохлады, – он, пожалуй, даже слегка подсох, а стайерская поджарость ему никак уж не повредит; физически активный, он много и охотно ходил пешком, городским транспортом пользовался крайне редко. Вот и сегодня, тем паче расщедрилось весеннее солнышко, он привычно и с удовольствием пройдёт по солнышку, вдоль витринных сияний, неблизкий путь в академию. Мало того что много пешком ходил, так он ещё играл регулярно, дважды в неделю, в теннис, правда, очередной выход на крытый корт на Крестовском острове отложится… О, по возвращении из Венеции он будет радостно гранить-шлифовать, а если без высоких слов, то попросту прописывать-отделывать книгу, но успеет летом намахаться ракеткой; о, если здоровье не подкачает – тьфу-тьфу, с чего было бы здоровью подкачивать, когда на последних придирчивых осмотрах кардиолог с урологом ничего сколько-нибудь аномального не заметили? – о – медленно выдыхал, – здоровье не подкачает, всё задуманное он успеет осуществить, успеет, у него, как говаривали когда-то на школьном сленге, есть большой вагон времени, да ещё есть прицепленная к вагону на творческое счастье маленькая тележка; а до смерти четыре шага… Чёрт подери, на кухне еле слышно трендело радио, забыл выключить перед сном; и надо бы все краны проверить, вспомнил с внезапным раздражением про кап-кап-кап Германтов, вспомнил о людях, которые давно умерли, но на рассвете к нему явились, перебрал, не пожалев себя, имена умерших, когда-то окружавших его, и словно опять испытал вину за то, что сам он всё ещё жив.