Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Стиля – с подспудными, но действительно эсхатологическими мотивами?

«Палладио + Веронезе = деконструктивизм»?

Протосмыслы архитектуры и живописи, сшибаясь в вилле Барбаро, породили деконструктивизм…

Ау-у-у? Умозрительные и экстравагантные новаторы, Гери, Моос… Вы, спесивые мастера трёхмерного гротеска – лет пять назад, когда тонкий эпатажник Моос представил свой проект второй сцены Мариинского театра, Германтов написал эссе о деконструктивизме «Трёхмерный гротеск», – вы, искусные – сверхискусные! – но лишённые органики, всего-то коммерчески успешные, пусть коммерчески безупречные, хотя безнадёжно запоздалые эпигоны, куда вам, призванным показывать свой скандальный товар лицом, до скрытного деконструктивизма Палладио – Веронезе?

Так.

И ведь тоже перед зеркалом – тоже весенним утром – мысль о гротеске посетила его. Как просто, подумал тогда: отражение в водной глади прекрасного дворца вдруг ломается под набегом ветра, а только что ещё гармоничный образ делается гротескным; да, набег ветра на трёхмерные устои Палладио – это росписи Веронезе; они, набежав, как многоцветный ветер, красочно покоробили самодостаточную, как думалось Палладио, внутреннюю правду архитектуры.

«Палладио + Веронезе = деконструктивизм»? Что ж, смело, сгодится, по крайней мере, для…

Смело! А смелого, вспомнил, пуля боится, смелого штык не берёт.

Но почему же Палладио он так поспешно отвёл пассивную роль? Набег многоцветного ветра, ломка принципов. Неужели Палладио проглотил обиду, умыл руки и без душевной драмы, без борьбы сдался на милость наносному цветовому блаженству? Неужели Палладио ничуть не сопротивлялся сплошному изобразительному давлению, изобразительным деформациям, на которые оказалась способна веронезевская, ублажающая и такая лёгкая, кисть?

Ещё как сопротивлялся! Но не сам он сопротивлялся, ибо ему поздно было бы негодовать, ибо вилла им была в соответствии с проектом достроена и сдана заказчику, однако сопротивлялся – живыми принципами своими.

Чего бы иначе стоили его принципы?

Как тут не вспомнить главу «О злоупотреблениях в архитектуре», главу из той самой незабвенной книги, на которой юный Германтов благодаря заботе Якова Ильича восседал за обеденным столом… О, как же не выносил Палладио «искажения, введённые в обиход развратителями архитектуры». С каким гневом писал «о чудных завитушках и кудрявых украшениях, которые противны здравому вкусу»… Попросту говоря, Палладио полагал, что архитектура, если овладела она своим, сильным и убедительным, языком, в поверхностных украшениях – лепных ли, нарисованных-расписных – ничуть не нуждается; о, мало сказать, что полагал – Палладио делом доказал это, его архитектура – самоценна и самодостаточна.

А какой гнев излил бы Палладио на страницах своей четырёхчастной книги о зодчестве, если бы мог знать, когда писал её, что целомудренный «здравый вкус» его во внимание не примут ни друг-заказчик, ни друг-живописец, оказавшийся, когда получил от заказчика свободу рук, волшебником-развратителем… И тут даже не унижением «здравого вкуса» обернётся свобода рук живописца, а цветовым надругательством над ним, этим «здравым вкусом»?

Но – спокойнее, спокойнее.

Наверное, Палладио, как и какой-нибудь ультрасовременный японский философ-зодчий, понимал, что с человеком непрерывно разговаривает окружающий мир. Говорят камни, цветы, свет, льющийся из окна, отблески крыш, шум воды… И надо ли те же говорящие камни изукрашивать? Надо ли услаждать торопливые глаза, заглушая в камнях их внутренний голос?

Так, что потеряла архитектура под натиском украшателей – пусть и искусных украшателей, – понятно.

А что при этом – приобрела?

Ведь что-то непременно должна была приобрести, непременно.

О, то, что являет нам ныне вилла Барбаро как художественная целостность – это и есть плод борьбы, скрытой от поверхностных взглядов, возможно, и впрямь – гротескной, с вывихами и искажениями, но такой – убеждал себя – продуктивной и перспективной! Борьбы против принципов, подходов, правил и – сопротивления, ответного отстаивания себя этими же принципами, подходами, правилами, но при этом – борьбы вовсе не абстрактной, а живо эстетизированной и потому, наверное, породившей гротескно-нежданное художественное явление – деконструктивизм?

Оставалось выяснить, усмехнулся собственной наивности Германтов, кто же был арбитром на ринге. Кто смог бы увидеть, как незыблемая каменная форма калечилась кистью и как она же, форма, преображалась стихией живописи в нечто неожиданно новое, неожиданно совершенное? И кто, кто сначала задал направленность взрыву-вспышке, а затем будто бы прекратил в художественной кульминации бой камня и красок? Если воспользоваться выспренним языком масонов – Великий архитектор Вселенной, воплотитель-выразитель внеличностных космических сил?

Пусть так, пусть так.

Покачивался в кресле, всё ещё усмехаясь.

Деконструктивизм? Гармоничный деконструктивизм?

И вовсе не завидовал он творцам, что бы ни говорил когда-то Шанский об имманентно присущих искусствоведам комплексах, нет, ни капельки не завидовал, тем паче, что с чувством превосходства мог прощупывать в кармане лицензию на отстрел… Германтов ведь, пусть и прятавшийся немалое время в тени, за спинами великих, был причастен к их славным деяниям, был он в известном смысле на равных с ними, ибо в общий круговорот творчества был вовлечён-включён, ибо неожиданные идеи его служили катализатором давних художественных деяний, а Палладио с Веронезе сам он инстинктивно за эту самую совместную включённость благодарил; к тому же они-то, оба, умершие почти пятьсот лет назад, оставались его надёжными работодателями… Они же, не забудем, оказывали ему при этом нешуточное сопротивление.

И, опустив кресло на все четыре ножки, словно вернулся к беседам с Соней: вилла Барбаро – умна? Несомненно, как самовыражение этих взламывающих кажущуюся гармонию сил, как художественное предъявление самой борьбы противоположностей – умна! Ум, приращение ума – вот оно, главное наше приобретение от скрытой борьбы Палладио и Веронезе! И как же, оказывается, глубок теперь ум виллы… Ум её сложностью и глубиной своей обязан именно деконструктивизму; ну да, без живого столкновения, зрительно сломавшего первичную и совершенную, слов нет, изначально совершенную архитектурную схему, без ответного её, совершенной схемы, сопротивления напору кисти, наново и неожиданно восстановившего особый напряжённый баланс сущностей с видимостями, а самую радужную и изначально плоскостную живопись сделавшего, в свою очередь, объёмно-пространственной… Ну да, ну да, и вовсе не синтез это уже в стандартном понимании «ведов» с подрезанными крылышками, а образный, из противоречий сотканный живой симбиоз.