Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

А разве «Вилла Барбаро», превращённая им в артефакт-символ, не символизирует абсолютное начало?

Но – чего начало, чего?

Абсолютное начало… самоизживания протосмыслов архитектуры и живописи, самоизживания искусства?

Или…

Он словно занимался самогипнозом.

И всё хотел как-то по-новому, иначе увидеть… Хотел Большой взрыв и порождённые им смыслы приблизить?

Хотел – и боялся?

Сквозь лупу посмотрел на экран: божественные мазки поплыли… Увеличение как ещё и дополнительная неопределённость? И – что ещё? Под гедонистской цветистостью обнажилась эсхатологическая напряжённость; закамуфлированное живописью безутешное ожидание конца?

Сколько раз он рассматривал отдельные картинки-вырезки со своими бытовыми, растительными или мифологическими сюжетиками: вот вам, полюбуйтесь и поразитесь, роспись на стене или пилоне, вот роспись на своде, – пронумерованные фрагменты фресок, как каталожный набор станковых полотен. Но вот пройдёт он, реально пройдёт по Крестовому залу… И уже не спотыкающееся о пробелы воображение, а реальное движение в пространстве склеит отдельные картинки и впечатления; ему, загипнотизированному, пора бы всё же попасть на натуру, раскрыть широко глаза и увидеть палладиански-веронезевскую архитектуру-живопись в целостной динамичной сшибке многоцветных проекций – в движении, при смене позиций внутри того ли, этого помещения, при переходах из зала в зал; в живом споре точек зрения, в пространственных склейках и наслоениях ракурсов, зрительно сминающих и смешивающих живописные сюжеты, только и мог бы родиться метасюжет. Германтов и сам готовился сделать естественно-острые, как и торопливо-непреднамеренный взгляд его, фотоснимки, хотел снять-оцифровать то, что только он и смог бы подметить, выделить. О, неожиданные острые взгляды-ракурсы, в клиновидном поле которых, прихотливо перегруппировываясь, менялись и сами пластические фрагменты, и их покрывающие изображения, как он надеялся, даже верил, самой изменчивостью своей должны были простимулировать и заострить мысль.

Экран угас, почернел.

Ощутил тоску, тревогу, как если бы физически ощутил присутствие в реальности, здесь, в гостиной, у письменного стола, микроскопических чёрных дыр… Неужели правда, что целый мир, всё Мироздание, каждая из таких дыр, точнее – невидимых микродырочек, способна в себя всосать?

Для симпатичного астрофизика, недавно покинувшего телеэкран, Вселенная ли, Мироздание – непреложный и абсолютно материальный объект, обязанный своим рождением случаю, а не Богу, а для него-то, Германтова – материально-духовный? От этого и вольные соображения его – человек свободен? Нет, стоило Бога оставить не у дел, как концы с концами уже не сходятся…

– У скульптуры может быть второй план? – когда-то, когда беседовали они о кино, спросила Катя, неожиданно поставив в тупик… И вот теперь он мысленно увидел незримый «второй план» виллы Барбаро, собственно, вся его книга будет её многослойному «второму плану» посвящена, не так ли?

Многослойному и всеобъемлющему «второму плану», в воображении затмевающему резкостью и яркостью своей первый, видимый всеми план, то есть натуральную виллу, и вбирающему при этом в себя Вселенную?

Хм, вбирающему, как какая-нибудь случайная чёрная микродыра… Хм, случай дал, случай взял… Но если у Бога для создания Вселенной не нашлось времени, то – получается – и человек по божескому образу-подобию не был создан, Адам, ау-у-у…

А я? Я – есть или нет меня? Достаточным ли доказательством моего существования является то, что я мыслю?

Хватит!

Пошевелил мышку, вернул красочное сияние.

Две канелированные коринфские колонны фланкируют пышный портал… Ненастоящая архитектура, написанная поверх настоящей… Тронул колесико на спине мышки, чуть сдвинул кадр, укрупнил.

И, насмотревшись, задвинул кадр за рамку… Взял наугад другой.

А-а-а, уже не стройные коринфские колонны, а дотошно, отталкивающе натурально выписанные пажи, дамы фланкируют иллюзорные, изображённые на глухой стене двери в обрамлении многопрофильного портала… Как восковые фигуры: искусственно живые, а ещё ведь вдобавок к счастливо пережившим столетия росписям была мебель, были гобелены, зеркала, камуфлировавшие искусство, переводившие его в быт… Были, но – за давностью лет – исчезли; пожалуй, конфликт от этого обнажился…

Убрал кадр – с глаз долой.

Записал в файле «соображения»: не восковые манерные фигуры, а – гиперреальные; вот куда, в гиперреализм, залетело воображение Веронезе; да, до просветлённости и облегчённости Тьеполо ему было рукой подать, тут удивляться нечему, да и о сладковато-умилительных Ватто, Фрагонаре, Буше, до которых кисть с лёгкостью дотянулась, стоит ли сейчас вспоминать? О, Веронезе и Делакруа, и Мане, и даже Сезанна перелетел и чуть ли в свободном безмятежном полёте своём не поиграл уже в Ар-Деко виртуозными линиями, мазками… Счастливец, даже в чуждых средах чужих времён он избегал злоключений.

И вот – догоняя последние «измы»? – бесстрашно, но с присущей ему непринуждённостью залетел в художественную сумятицу конца двадцатого века; гиперреализм как доведённый до истошно точной предельности своей реализм, или – по сути – тот же сверхреализм, то есть сюрреализм, как назвали свои видения-сновидения французские отцы-основатели бесконтрольно дерзкого стиля; ну да, гиперреализм – лишь новенькая разновидность периодически оживающего сюрреализма; итак, ещё и бесстрашный сюрреалист наш сладостный Веронезе?

Счастливый, сладостный, словно не желавший замечать костров инквизиции… И уж точно ничего не знал он о чёрных дырах.

Посмотрел на экранную красочность сквозь лупу: да, ещё и абстрактный экспрессионизм, ташизм?

Причём, плывучий… не в фокусе.

Но, отложив лупу, вспомнил Германтов прегнусную моду на гиперреализм, захлестнувшую на два-три года Америку, вспомнил фигуры-скульптуры в Вашингтоне, на респектабельной, щедро, по последней на тот момент моде декорированной разноцветными мраморами и тонированными зеркальными стёклами набережной Потомака: отвратительные типы, то ли ещё живые, то ли подгнивающе-синеющие трупы уже, восседали на изящных скамейках с ажурными чугунными спинками; один из тех отталкивающих типов откинулся на спинку скамейки и вытянул ноги в дырявых, с голубою бахромой джинсах и высоких грубых армейских ботинках; другой, сосед его по скамейке, несчастный, в отвердело-многослойных лохмотьях бомжа, сгорбился, рукой за живот схватился, как если бы с ним случился язвенный спазм.

Так.

Синтез архитектуры и живописи?

Ну не пошлость ли?

А алхимия – разве не пошлость?