Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

На карте Венето лежала не только лупа, но и листок с расписанием пригородных поездов из Венеции; о, Германтов, что называется, дурью маялся – заблаговременно изучил железнодорожное расписание в Интернете, подобрал самый удобный поезд – хотел приехать часам к одиннадцати, чтобы тени уже не были длинными… такие тонкости занимали.

А палаццо Корнер-Спинелли – вспоминал, удивляясь навязчивости своих мыслей, – у пристани Сан-Анджело, это чуть в стороне от его привычных венецианских маршрутов, а четырнадцатого марта, когда состоится весь мир всполошивший аукцион… В стороне, не в стороне, а в престранное, если не сказать дурацкое, положение он поставлен в связи с этим аукционом, о котором он сейчас хотел бы вообще не знать, по крайней мере, забыть. Заглянул мельком в набросанную для себя памятку. Удача! Как раз на день аукциона намечена поездка в Мазер, он вернётся в Венецию поздно вечером: уже прикроется лавочка, никаких ударов молотка он не услышит.

Комиссар с полицейским на скоростном белом катере – хищный острый нос вскидывается над зелёной водой, днище, прыгая, шумно шлёпает по встречным волнам – уже летели к Джудекке.

Вот он каков, этот эксклюзивный глиссер!

И я мог бы так летать над волнами, если бы согласился раскошелиться на «Киприани-Хилтон», – подумал Германтов и переключился на другой канал.

Может быть, не держать фасон, а позвонить сейчас Наде-Насте? Почему она, прикидывавшаяся ангелом-хранителем, про него забыла?

На думской трибуне ораторствовал Жириновский.

Потом финансовый аналитик в двубортном костюме пытался объяснить, почему вопреки всем классическим законам экономики растёт доллар: с одной стороны, долги перекредитованной Еврозоны ослабляют евро, с другой стороны, рекордный дефицит бюджета США… Однако Китай, эта гигантская фабрика, снабжающая дешёвым ширпотребом Америку…

И в новостях всё то же: растущее влияние сомалийской мафии в Мальмё, где сомалийцы составляют уже тридцать процентов населения, беспокоит шведских парламентариев, имамы главных французских мечетей предъявляют ультиматум светским властям, беспомощные экологи мечутся между тушами китов-самоубийц на австралийском пляже, террорист-нигериец схвачен на авиарейсе Амстердам – Детройт, тонет в океане кипятка Ульянка…

А-а-а, Ватикан всерьёз попал под раздачу: главный банкир Ватикана пока удерживается в кресле, но корыстно-пакостный камердинер понтифика, не посчитавшийся с конфиденциальностью папской переписки, а также установивший «жучки» в папамобиле, уже арестован; такой вот католический детектив…

И сразу за новостями и рекламой клиники пластической хирургии – тоже детектив, только старый, советский, чёрно-белый ещё. Доблестные наши разведчики, выявив в Антверпене осиное гнездо цэрэушников, готовят тайную операцию; ну да, своё гнездо враги свили на щелевидной улице, упиравшейся в парк Костюшко… Залитая скользящим светом боковая стена университета, на переднем плане – угол чёрного дома с бликующей витринкой ресторанчика и двухэтажными литыми антрацитовыми атлантами, которые поддерживали закруглённый балкон Гервольских.

Открыл машинально электронную почту; распечатки не было, словно все они там, в «Евротуре», вымерли.

А наглый аноним-москвич ответа на своё письмо не дождётся!

«Не дождётся!» – радостно, даже с азартом, повторил Германтов, дабы не испарился сразу боевой дух.

Он, конечно, в странном, даже двусмысленном положении оказался; аукцион, Ванда в Венеции… Да ещё это московское письмо. Он оповещён, а отправится в Венецию, сделав вид, что ничего про аукцион не знает?

Приказал себе не отвлекаться.

Германтов, как и планировал, приехал на одиннадцатичасовом поезде, и направлялся уже от фонтана Нептуна к вилле Барбаро.

Нет замка на решётчатых воротцах?

Нет!

Шёл медленно, нагнетал волнение и – предвкушал визуальный шок: вот-вот окажется внутри чуда.

Его притягивал интерьер… Ну да, начитался: идеальный синтез живописи и архитектуры; скорей бы войти в этот идеальный синтез, скорей; притягивало всё то, чего он ещё не видел.

Но пока нейтральный – типичный для Венето – пейзаж.

Вилла – ювелирно тонко выделанная вещь в оправе оцепенелой небесно-лиственно-травяной первозданности; лишь плывут и плывут навстречу ему, приближающемуся к сказке, светлые прозрачные облака.

Пологий, еле ощутимый подъём по гравийной, разрезавшей надвое идеальный газон аллее, осевой, ведущей к главному входу; по мере приближения к вилле, оседают фоновые деревья, волнистые контуры холмов… Да, справа от виллы, за рощицей высоких лавров, в конце ещё одной, косо отходящей аллеи – ещё один портик, шестиколонный, чуть за ним – купол… Пантеон и храм как пространственные довески к вилле; достраивая их, Палладио умер…

Приближаясь к вилле, Германтов мысленно рассматривал её план.

Симметричный, изысканно-простой, как всегда у Палладио, план; и как всегда, в строгой уравновешенности помещений-пространств и масс-объёмов, в гармоничном покое плана, основанного на пересечении под прямым углом двух осей, ощущалась скрытая энергия: центральное ядро, с крестовым залом – на поперечной оси, продлевающей ось центральной аллеи; на неё, эту ось, нанизываются также внутренний двор, полукруглый бассейн, а на продольной оси – анфилады, налево-направо… Серьёзность и чёткость как творческого ума, так и творческого метода, которые прочитывались при первом взгляде на план, основывались на незыблемой вере? Вере – во что? Трактат Витрувия вовсе не служил для Палладио катехизисом. Не поэтому ли архитектура Палладио, в отличие от внешне наследовавшего ей, будто бы картонного, изобразительного ампира, всегда оставалась живой, телесной – камень словно обретал дыхание и непременно преображал органикой своей серьёзную и чёткую схему? В материально-пространственной натуре всё, что замысливал Палладио, оживало: всё в натуре получалось у него куда сложнее и интереснее, чем на бумаге, в этом Германтов неоднократно убеждался.

Поэтому-то и отправлялся в Мазер… Смешной вопрос, но повторяемый раз за разом: что нового для себя надеялся там увидеть?

Что нового – сверх того, что на выбор предлагала ему память компьютера?

Нетерпение нарастало, лишая его привычной уравновешенности. Он натуру хотел поскорей увидеть, ничем и никем не превзойдённую живую натуру! Он ведь успел намозолить уже глаза, рассматривая на экране идеальные статичные, ортогональные, изолированные одно от другого, с обязательными пограничными пробелами выложенные изображения; ох уж эта компьютерная «нарезка»… И в книгах, старых и новых, и, само собой, в Интернете – повсюду разрозненные изображения; пожалуйста – тёплая ли по колориту роспись свода в Зале Олимпа – восьмиугольник с изображениями олимпийских богов, – поменял кадр – похолодевшая гармония в Зале Венеры… И опять красноватая плоть богов, опять призрачно-зелёная, с отливом голубизны, листва. Вот вам, разинувшим рты, лазоревое небо плафонов с оплавленными золотом облаками, вот вам тенистые беседки, увитые виноградной лозой, вот – сезанновские, чьи же ещё? – яблоки, а вот маняще нежные дали простенков с античными руинами, водной гладью и цепями прозрачных гор… Да, на каждой из чистых в многокрасочной первозданности своей, будто бы новеньких, уже навсегда, как кажется, сохранённых электронно-цифровым колдовством картинок всё воспроизведено колористически достоверно, чётко и свежо, ярко, но на каждой из ортогональных картинок – из-за выделенности её из целого и отдельности своей – плоско; как если бы все исследователи этой сладострастной живописи, всех её локальных цветовых вспышек, живые впечатления свои свели к условным фрагментам: оснащались-вооружались шорами, самозабвенно вперивались взглядами в тот ли, этот изолированный фрагмент, смотрели-рассматривали частности, а главного, особого, направленного – куда, кем направленного, это ещё вопрос, – взрыва живописности внутри и поверх архитектурной гармонии так и не увидали. А вот оно, главное, где… Сверхзоркие, подключённые к кластерам суперкомпьютеров, телескопы ныне пытаются заглядывать в непостижимо далёкое, отстоящее на миллиарды световых лет прошлое, дабы в спектрах «реликтового излучения» рассмотреть миг рождения из пустоты нашей Вселенной, а Германтову на дорогущую оптику не надо тратиться, пусть и всего-то сквозь пять веков, выстроив обратную перспективу, смотрит он, а всё тёмное и скрытое невооружённым жадным зрением своим постигает – вот где бесспорно-подлинный, дождавшийся-таки оглядки его Большой взрыв!