Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

А-а-а, тогда-то их Данька Головчинер окликнул, это он ночью бежал под дождём по набережной… А ясной ночью пили с ним на пляже крымский «Кокур» из раскисавших бумажных стаканчиков, и конечно, Данька читал Бродского, конечно – из «Посвящения Ялте»:

А вот второе посещение Крыма, сентябрьское.

Тогда? Да, тогда повстречали в Алупке Гену Алексеева, вместе с ним купались в заглаженном, зарозовевшем под вечер, как-то поверх нежной голубизны зарозовевшем, море… На розовой воде, как на необозримом бликующем блюде, лежала бородатая Генина голова; потом купили имбирную настойку, других крепких напитков в алупкинском гастрономе не оказалось; по дороге прикупили ещё груши-беры и арбуз, Гена выбрал арбуз с самым сухим хвостиком. Долго, предаваясь радостной какой-то истоме, поднимались сквозь густой предвечерний зной по узеньким извилистым и вдруг резко поворачивавшим каменным улочкам-лестничкам; когда-то, наверное, при татарских ханах ещё, вырубленные в скале ступеньки были гладкие, скользкие… Над улочками-лесенками нависали ветви фруктовых деревьев, усыпанные плодами. «Яблоки здесь, на юге, не пахнут», – вздохнула Катя; да, незабываемая жаркая истома, жужжание насекомых, вишнёвые георгины за сетчато-прозрачным заборчиком, блеск листвы.

Пришли.

Маленькая белёная комнатка с домоткаными ковриками глядела в уютный дворик с кустами жимолости и деревянным столом, на нём и готовился пир. Но сначала Катя принялась нюхать роскошный одинокий георгин, вставленный в бутылку из-под шампанского, а Гена налил по стопке имбирной. Горячие солнечные пятна, сиреневые тени трепетали на столе и посуде, на лицах, слегка покачивались на шёлковых нитях, свисавших с карнизной доски, сонные паучки, да ещё какие-то клейкие пахучие нежно-жёлтые стручочки неведомого осеннего цветения приносил вместе с дуновениями далёкой музыки из-за крыши ветер. «Что это, вальс-фантазия?» – прислушиваясь, спросила Катя; а тёплый ветер кружил и кружил стручочки над головами в розовом воздухе, да легко доплясывало свой срок чуть в сторонке от стола, беспечно прощаясь с недолгой сезонной жизнью, облачко мошкары.

– Всё на себя не похоже, – изрекла с очаровательной серьёзностью Катя, когда Гена, прицеливаясь фотоаппаратом ФЭД, сделал несколько снимков. – Потом и не узнать себя будет.

И спросила:

– Что значит «ФЭД»?

– Феликс Эдмундович Дзержинский.

– От глаза железного Феликса никак не спрятаться?

Однако аппарат не подвёл.

Вот они, те снимки; вот она, будто бы в античной тунике – ниспадают складки белой хламиды из мягкой марлевой ткани; широкая белая атласная лента стягивает пышные волосы.

Так можно теперь узнать себя, или всё-таки – не узнать?

Эстет Гена с присущей ему аккуратностью, тщательностью нарезал на дощечке красный, зелёный и жёлтый болгарские сладкие перцы для салата; нарезал тонко-тонко, получалась разноцветная вермишель… Потом настал черёд большого фигурного помидора, фиолетовой луковицы, душистых трав. Каким красивым и вкусным был тот салат! И ещё была брынза, солёная-солёная, со слезой; у запасливого Гены на подоконнике стояла также наготове бутылка сладко-терпкой крымской мадеры.

– Массандровская, выдержаная.

– Как же, мадера пробкой пахнет, не соблазнишь, – весело отказалась Катя, – я лучше ещё выпью имбирную, забористую, горькую.

Тут с такой же бутылкой «имбирной» заявился поэт Кузьминский, с мая по октябрь служивший в Воронцовском дворце экскурсоводом.

– Там, внизу, – показал большим пальцем за спину, – ещё и Борька Чеховер со своими студентами-балбесами кантуется на академической базе отдыха, – сообщил Костя, целуя в лоб Катю. – Борька порывался увязаться за мной, но я не был уполномочен приглашать к скромному столу такого видного едока… – Костя, он же Константин Константинович Кузьминский, или «три К» – «ККК», или «Костя в горле», как прозвал его Шанский, или попросту Кока, заверив, что имбирная настойка крепка, как водка, достал также из полотняного мешочка банку «бычков в томате», кулёк с инжиром.

– Как же, только не хватало его, без Борьки, дикобраза волосатого, обойдёмся, – дёрнула плечом Катя.

Поэты Гена и Костя по очереди, как на турнире, допоздна читали свои стихи: Гена выстраивал из логически строгих строчек белого стиха отточенно-совершенные иронические конструкции, а Костя – ему ли, поэту-звуковику, как он себя называл, было до неподвижного совершенства? – сочно рифмуя, упивался игрою аллитераций; как эффектен он был в жестикуляции, голосовых перекатах.

Гена отрешённо, почти анемично:

Костя, вольно взмахивая ручкой с холёной женской кистью, смешно выпучивая голубые блещущие глаза:

– Критиковать дозволено? – ангельски кротко глянула Катя.

– Валяй!

– Небрежно рифмуешь, небрежно… – непонимающе заморгала. – Ты куда-то торопишься?

– Учти, Катерина, я звуковик, я футурист… учти: я последний на земле футурист, мне неймётся, я вслух читаю, задыхаюсь от нетерпения, потому как душа восхвалений жаждет, а ни словечка сострадания от тебя…

– Футурист-звуковик, самый последний, попомни: со стишками-хлопушками тебе в председатели земного шара уже ни за что не выбиться.

– Колючая женщина! – одобрил Костя. И, вскочив, ноги стал выбрасывать в танцевальных па, даже пошёл вприсядку.

– Футурист, по тебе ансамбль Моисеева плачет.