Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Впрочем, смущённый его фундаменталистским красноречием Германтов в сопровождении всех своих ярчайших выдумок и прозрений уже спускался, оскальзываясь и хватаясь за стены, по тесной ступенчатой спирали.

Узкая спираль-извилина словно бы вела в преисподнюю; вниз, вниз по кривому ущелью с крутыми скользкими каменными ступенями… Пока спускался с небес, было о чём подумать.

Принято идеи гуманизма, сведённые вместе, как и отдельные идеи отдельных гуманистов, мусолить, славить, благодарно вспоминать об эпизодах воплощения олицет-ворения тех светлых идей, о многогранном, скажем, даре Альберти, достойно представлявшем на сцене нового времени нового человека… О, принято, закатывая глаза, цитировать философов-поэтов, окружавших Лоренцо Великолепного, поражаться нежданному совершенству боттичеллиевских полотен – как, как это всё за какие-то несколько лет – десять, двадцать – возникло? Но говоря все заслуженные и правильные слова, почему-то принято не говорить главного; протекал, всё активнее протекал, конечно, культурный процесс, вынашивались перемены, но что же, едва родившись, с неожиданной полнотой выразило и весомо увенчало его, этот подспудно набиравший силу и скорость культурный процесс? Что сделало его, этот процесс, очевидным? Германтов, как знаем мы, любил повторяться, в книге «Лоно Ренессанса» он и вовсе куда чаще, чем в других своих книгах, возвращался к обоснованию главных аргументов; вот и нам сейчас не грех повторить: по Германтову, вдруг неудобно скорчившемуся и выглянувшему в окно бара, и получалось, что выразил – именно купол, возникший как бы из ниоткуда, но при этом вобравший в себя самые разные, включая неведомые, лишь потенциальные до того, содержания новой эпохи, обобщивший и воплотивший в пространственном величии своём её технические и художественные взлёты – как прошлые, так и будущие. Собственно, купол и символизировал рождение Ренессанса, рождение, у которого были теперь конкретное место и конкретная дата.

– Купол символизировал рождение нового времени?

– Ну да, как совокупный символ эпохи – совсем другой эпохи.

– Принципиально другой?

– Ну конечно, купол принципиально и едва ли не мгновенно – что такое двадцать-тридцать лет для истории? – изменил духовную атмосферу. Вы могли бы, – неоднократно спрашивал своих оппонентов Германтов, – себе представить до купола интеллектуально-художественный круг Лоренцо Великолепного? А могли ли, скажите, положа руку на сердце, родиться до купола девушка в цветоносно-весеннем платье или юноша в мягком красном берете?

– Но позвольте, все крупные исследователи Ренессанса, отдавая должное изменениям в архитектуре и искусстве, пишут-то главным образом об исторических предпосылках и социально-культурных факторах обновления…

И шаман Германтов не уставал повторять-заклинать:

– Творение Брунеллески, обусловленное, несомненно, такими факторами, на мой взгляд, «закрыло тему». Я во всяком случае, не вижу смысла продолжать гадания о роли подспудно-подготовительных подвижек в умонастроениях и запросах-предпочтениях ремесленников, купцов и аристократов, о меценатстве, просыпающемся в жестоких самовластных правителях-завоевателях, о гуманистических томлениях и мечтах мирового духа. Трудно ведь отрицать, – немилосердно повторяясь, гнул своё Германтов, обращая, впрочем, внимание на немаловажный дополнительный аргумент, – трудно отрицать, что именно купол благодаря внезапной обобщающей выразительности своей символизировал совокупность семиотических взаимодействий предшествовавшего ему времени, совокупность отражений всех социально-культурных практик. Однако купол, или куполище, как гордо называли его флорентийцы, не только итожил прошлое, он по сути представал как «означающее» множества разнородных, больших и малых, «означаемых», из которых соткано как предренессансное, так и – не самое ли удивительное следствие провидческого дара Брунеллески? – постренессансное время.

– О томлениях? Разве в конце концов гуманизм не победил? И разве отделим гуманизм от Ренессанса?

– Гуманизм победил безраздельно и на все времена! – кивал с серьёзной готовностью согласиться, но в своём амбивалентном духе насмешник Германтов. – Правда, – добавлял он с напускной растерянностью, – под конец действия в шекспировских драмах, на пике Ренессанса и всех его гуманистических потуг, между прочим, написанных, на сцене обнаруживались почему-то горы трупов.

– У вас, мне кажется, прошу прощения, мысль двоится. Или, выходит, было два Ренессанса, возвышенно-гуманистический и…

– Не-е-ет, – улыбался, – мысль, может быть и двоится, иначе её не привести в движение, но Ренессанс – один! В том-то и дело, что один, ибо един человек в возвышенностях своих и низостях.

– Так когда же, когда родился? – переспрашивали.

– В 1436 году, – невозмутимо отвечал Германтов, и впрямь решительно закрывая тему. – Родился Ренессанс именно тогда, когда был возведён, если хотите, – вознесён в небо, купол.

И словно сразу, едва вознёсся купол, был преодолён – при всей условности границ – стилевой рубеж: теории-трактаты Альберти становились понятными, а новоявленные архитектурные формы Ренессанса – обрамляющие ли внутренние дворики нефы или накладные фасадные аркады, приставной фасад-маска и прочая и прочая – сразу, едва воплотились в камне, стали для флорентийцев своими, привычными, пожалуй что – нормативными; мысленно прогулялся по торжественным, с колоннами-аркадами, нефам Сан-Лоренцо, Санто-Спирито.

Как обходились без периодов ученичества, без взрослений-формирований?

Вот он, Ренессанс, не было его, а есть, и сразу – зрелый! А уж потом – столетия колонн, арок… Да, столетия вариаций.

Поставил «Лоно Ренессанса» на полку.

Набрал номер «Евротура»: в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен…

Отложил телефон.

Итак, стояли они под сдвоенной аркой Росси, точнее – в «межарочном», открытом в небо, пространстве… Над ними зависал правильный – голубой, с краем облака – небесный прямоугольник и забавно торчавшая в небо, возвышаясь над невидимой отсюда, снизу, торжественной колесницей, зеленоватая, цвета хаки, Победа с приделанными к спине крылышками.

А постояв, опустив-таки головы, из-под Арки Главного штаба посмотрели ещё, конечно, и на Зимний дворец, и Германтов молвил:

– Знаешь, что ответила тёзка твоя, Екатерина Великая, Растрелли-сыну, предложившему поставить перед Зимним дворцом конный памятник Петру Первому, добротный, в антично-ренессансной традиции, памятник, исполненный Растрелли-отцом? Нет, императрица не обвинила зодчего в семейственности, она, как если бы сведущей была в профессиональных тонкостях, пожурила создателя Зимнего дворца и резонно отклонила его предложение, посчитав, что тот памятник для Дворцовой площади слишком мал. О, напомню: самодержавная тёзка твоя не просто интуитивно побаивалась разнобоя в масштабах-соотношениях, а была провидицей высоких гармоний зрелого Петербурга. Она будто бы заранее знала, что расстрелиевский памятник отлично приживётся потом перед Михайловским замком, детищем её нелюбимого наследника-фантазёра, где он и свою смерть найдёт, тогда как в пространственном фокусе огромной, всем ветрам открытой Дворцовой площади непременно взметнётся в небеса мощная Александровская колонна; когда ещё, получается, Екатерина озаботилась возвеличиванием своего любимого внука.