Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Катя кивала: удачно озаботилась, ангел с крестом отменно вылеплен.

Это был один из коньков Германтова, он любил порассуждать о русских императорах как о просвещённых, чудных в предвидениях-наитиях своих и при этом прагматично-эффективных главных архитекторах Петербурга; у него для таких рассуждений всегда припасены были иллюстрации в виде присказок-апокрифов. Императоров и впрямь ведь отличало редкостное пространственное чутьё… Низкий поклон им, твёрдым и мягкотелым, вздорным и последовательным, умным и недалёким в отдельных проявлениях своих, но – взрастившим Санкт-Петербург.

Хлопнула крышка холодильного ящика, Катя торопливо развернула чуть раскисшую обёртку; белая полоска пломбира меж двумя вафлями; Катя обожала мороженое, крупные белые капли падали на асфальт.

– Есть «открытые» и «закрытые» архитектурные стили.

– Открытые – куда?

– В бесконечность-трансцендентность, забыла?

– Например?

– Барокко, модерн; смотришь на любой памятник барокко или модерна и понимаешь, разволновавшись, что это лишь некий промежуточный итог творческого порыва, порыва безудержного и неисчерпаемого, устремлённого куда-то за бытийные горизонты, в неведомое.

– От того и волнение, что даже в промежуточном, земном итоге ощущается вся устремлённость порыва?

– Наверное…

– А какой стиль закрытый?

– Классицизм.

– И почему же классицизм закрытый? – шумно всасывала мороженое.

– Для классицизма тайны не существуют. Классицизм замкнут в своём упорядоченном земном величии, в кажущемся своём схематичном совершенстве, не нуждающемся в заряде из потусторонних тайн.

– Правда…

– Думаю, поэтому классицизм у меня, во всяком случае, не вызывает волнения, в классицизме нет будто бы «ядра темноты».

– Правда! – они согласно обернулись и посмотрели на центральную дугу и симметрично-одинаковые боковые крылья Главного штаба.

– Но есть исключение…

Заморгала, всасывая мороженое.

– Только что стояли мы, задрав головы, в камерном межарочном пространстве исключения… Что это? Шлюз? Тамбур… перед огромной площадью? Контраст пространств. Да ещё – скадрированный взгляд в небо. Вот там, в этом тамбуре-шлюзе, где две арки непараллельны, я всегда испытываю волнение…

– И я!

– Парадокс, но мне чудится, что «ядро темноты», если оно и есть, находится в небесном окне.

Медленно пересекали площадь, Катя, задрав голову, повторяла: хорошо ангел с крестом вылеплен, хорошо, я бы так не смогла передать возвышенное спокойствие. Потом был Дворцовый мост: золотой купол, всплывший слева, над крышами затенённой набережной, дал повод Германтову вновь оседлать конька, вспомнить апокриф про счастливую встречу заштатного французского чертёжника с императором-победителем – сперва в Париже, где победителя с торжественным подобострастием принимали побеждённые и белокурый красавец, он же заштатный чертёжник, зачитал императору приветственный стих, а затем и в Петербурге; судьбоносную, с учётом итогов её, встречу уже не чертёжника, зодчего Монферрана и Александра Первого, так удачно, так своевременно озаботившегося предложенным французом проектом, вставшего затем у колыбели Исаакиевского собора. Но потом, после обсуждения апокрифа, она вновь про чередование архитектурных стилей спросила: с чего их отсчёт вести? Танцевать начинали от античной печки, от нашего начала начал, отвечал Германтов. А потом был Биржевой мост; с Биржевого моста, опёршись в высшей точке его на чугунные перила, озирали Неву, ждали пролёта под мостом «Метеора».

Дух захватывало зрелище нераздельного водно-небесного простора: розоватая гряда скульптурных кучевых облаков лежала на далёких сизых крышах, будто бы облачной тяжестью прижатых к граниту Дворцовой набережной, а в вышине – высоко-высоко – уже туманилось нежно небо с мягкими бледными перистыми мазками; и металлически зашлифованно, но с тёплым солнечным растёкшимся пятном – не масло ли разлили поверх воды? – блестела Нева; вот и белое продолговатое тельце «Метеора» медленно-медленно отделилось от Эрмитажной пристани.

– До чего же притягивает меня этот гладкий блеск, держи меня, держи, а то сигану вниз головой… И смотри, смотри – чуть подвижная рифлёнка там, ближе к берегу, у пляжа, похожа на ожившую стиральную доску, правда?

А вот «Метеор» уже встал, изготавливаясь-нацеливаясь, на крылья, вот уже со свирепой энергией пролетел под ними.

И пенный след его растаял.

– Как быстро, – сказала Катя. – был и нет. Какие-то прощелыги спешат в Петергоф, к фонтанам, а мне почему-то страшно.

Страшно?

Чем же могли испугать полноводный невский покой, мягкий солнечный свет? Тогда спонтанным страхам её Германтов не придал значения.

Однако через два года…

Потянулся к телефону.

…В настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен…

Через два года с небольшим они тоже стояли на мосту, Дворцовом.

Была зима, но случилась оттепель, внезапная оттепель в середине зимы; вторжение тепла слизнуло за день весь январский снег, довольно-таки обильный, и начался на Неве мощный – с шумом-треском – преждевременный ледоход, ничем, ну ничем решительно не напоминавший плавные и чинные весенние ледоходы.

Был поздний вечер, тёмное разбухше-рыхлое и низкое небо придавливало тяжёлой влагой, в густой мгле тускло желтели, вытянувшись вдоль набережных, пушисто-расплывчатые, будто бы с шерстяными ворсинками бусины фонарей… Башенку кунсткамеры до основания уже съел туман, стеариновая колоннада Кваренги едва угадывалась, а охра Адмиралтейства на другом берегу буквально на глазах выцветала. Да и весь город будто бы растворялся в мокром сюрпризе природы, контуры крыш, да, пожалуй, и сами крыши, утрачивая материальность, безнадёжно потекли или и вовсе, как могло уже спустя миг почудиться, смылись. Вечерние огни теряли накал, ничего, казалось, не освещали уже, знакомые фасады, словно стыдясь в каменно-штукатурных обличьях своих чего-то, что прежде мы по недомыслию своему не знали о них, спохватились и спрятались от грядущей зоркости нашей за пухлыми вуалями тумана. Все окна разом померкли, лишь где-то далеко впереди, в невидимой пограничности пробудившейся реки и отяжелевшего неба, пунктирно еле светилась ползущая по вялой дуге полоска трамвая, кое-как обозначала раскисавший в плывучем мраке Благовещенский мост; всё окрест было сгущенно-мутным, лишь на высокой Катиной шапке из лисьего меха, на длинном шарфе и воротнике блестели капельки.

Стояли на Дворцовом мосту, смотрели, как из-под пологих, «лежачих» арок моста, сгрудившись, потолкавшись у быков, выталкивались, когда с очередным затором расправлялось-таки течение, на простор реки льдины.