Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Да… Данька тоже жив, и я жив, как там пел Галич, «я не знаю кто живой, а кто мёртвый»? – бормотал под нос Германтов, – и оба мы, я и Данька, собираемся в Венецию в одно время, и подруга наша, Ванда, приятная во всех отношениях, – туда же… вот так номер! – кто только нынче ни засобирался в Венецию, с чего бы это, с чего? Ко всему у меня, живого, – живого? – вздохнул, то ли радуясь, то ли сожалея, – поминальный день; кого только из близких, начав с раннего утра, я сегодня не вспоминаю.

Спальня на рассвете была полна угроз, тревог, смутно предупреждали о каком-то несчастье даже стоны и посвисты ветра, а он вспоминал, вспоминал…

И сейчас, – не хочу специально вспоминать, а вспоминаю, с усилием вспоминаю: прошлое уже слиплось в ком, а я…

И почему это, а не то лицо вспоминается?

И кто же я, вспоминающий, кто? – я и сейчас завишу от тех, кого вспоминаю? – глянул в витрину, наткнувшись на ответную снисходительную улыбочку.

Так как, – завишу?

Так. И почему же это лицо, это событие, а не то, этот разговор, а не тот? Я лишь те лица, события, разговоры извлекаю из прошлого, которые, собственно, и сформировали меня таким, каким я, действительно, стал, – я исподволь извлекал и до сих пор извлекаю из колоды прошлого лишь те карты, что были «формообразующими» для меня самого? И я извлекаю свои слова из давних общих разговоров, чтобы сейчас скомпоновать из них соло? Но смогут ли смыслы, отжатые из полузабытых бесед, получить хоть какое-то практичное продолжение? Я что, способен переформироваться на склоне лет, или, как выражаются теперь, – переформатироваться?

Какое-то звучащее дуновение нагнало его.

Гена Алексеев незримо следовал за ним по Большому проспекту? Тут же обрёл отчётливость ироничный вопреки остранённости своей, будто бы из мутной небесной голубизны зазвучавший голос:

Так. Я задаю вопросы своему мозгу, или – мозг сам себе задаёт вопросы, а сознание, информативно-многослойное сознание, неизвестно где находящееся и неизвестно чем в претензиях своих на понимание ограниченное, возможно, продуктом мозга и не является… но до чего же чутко отзывается сознание на дуновения времени; да, время, точнее, наверное, было бы в заумном духе физиков-небожителей сказать, – антивремя, периодически течёт ли, дует из будущего, активизируя-актуализируя в памяти о прошлом то ли, это событие или слово, и – дразня нашу интуицию… Время – иллюзия, которая предъявляет перпетуум-мобиле, по произволу своему выбирающий направление движения в обжитом нами пространстве и нас самих заставлющий двигаться с учётом этого выбора? Вот и он с раннего утра уже с замирающим сердцем упрямо идёт навстречу повернувшему вспять, как изменивший привычное направление своё ветер, временному потоку, перепутавшему прошлое с будущим, – отлавливает во встречном потоке как бы давно оторванные, но пугающе-чудесно заряжённые будущим листки календарей: что-то будет, что-то будет?

Прошлое, будущее… – поток един?

Как же:

– До чего же хитро Гена затягивает завязку стихотворения, тянет и тянет с видом простака, правда? – спрашивала Катя, когда они лунной ночью шли из Алупки в Симеиз, – растягивает, чтобы завязка разорвалась вдруг главным смыслом? Хитрость Гены – в усыпляющей монотонности завязки?

И далее:

А он, конечно, поддавался соблазну и расчленял-рассекал поток.

И изумлялся: как же недавно всё-таки всё это было, совсем недавно.

Сейчас, на Большом проспекте, вспоминались ему по подсказкам летучих ассоциаций те ли, эти лица и обстоятельства, те ли, эти слова, когда-то произнесённые, хотя он не понимал самого принципа отбора воспоминаний, за который не иначе как отвечало шестое чуство; из его памяти всплывало сейчас нечто, сравнимое по свойствам отбора с тем, что социологи называли случайной выборкой? Мелькали выхваченные из потока времени лица, сжималось сердце. Увы, настырно-болезненная памятливость не могла оживить ушедших.

Что же было ему поделать?

Ему, возможно, – ему одному, одному на целом свете, запомнились мимика, жесты, тембры голосов, смех: все они такими дорогими для него сделались, какими не были при жизни своей.

Но сейчас он и вовсе восстанавливал не антураж встреч, не повадки-привычки и выражения лиц, и вообще не о ярких, увы, почивших, индивидуальностях, не о конкретных типах-характерах он вспоминал! Чтобы не отвлекаться на конкретику, он даже нехитрые бытовые аксессуары скудного времени повыбрасывал из зрительной памяти. Сейчас, на Большом проспекте, они, типы-характеры, всё ещё обнадёженно пировавшие за столами минувшего, лишь превращались для него в бесплотные функции поколенческого заблуждения… – какого-то идеалистичного заблуждения, и впрямь обладавшего, как и вменено заблуждению, особенной энергетикой, но давно уже отделившегося в сознании Германтова от симпатичных своих, подзаряжаемых этим коллективным заблуждением, носителей…

Заблуждением?

А твой-то идеал, – подкалывал себя, – самотёк?

Как же, самотёк – идеал осторожного лентяя; но ведь и лежебока бывает прав?

Так думалось Германтову не только из-за подтверждения давней его интуитивной правоты: власть в России лишь охранительную мускулатуру наращивает, когда ощущает протестные настроения, а уж любое выступление против властьпредержащих лишь мобилизует репрессивные органы, да, власть желательно оставлять наедине с самою собой, именно в самотёке дней, в такой замкнутости-заброшенности самовластья начинаются подковёрные разборки в руководящей элите, всё быстрее изнашиваются сами властные механизмы: трёхдневное самообрушение когда-то казарменного, искоренявшего врагов, а потом, когда врагов не стало, всё заметнее дряхлевшего коммунизма, получилось ведь и в самом деле ошарашивающе-быстрым и, как будто бы, эффективным, – для набивания своих карманов не привыкшими зевать особями из бывших коммунистов точно уж эффективным, – достаточно по сторонам посмотреть; а идейно-высоконравственные герои на котурнах и, тем паче, – на революционных баррикадах, как и сами баррикады, для романтичной смены формаций, слава тебе Господи, не понадобились, потенциальные герои тихо отправились обиженные мемуары писать.