Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Итак, лица отделились давно от индивидуально порождавшихся смыслов, размылись, а индивидуальные смыслы будто бы слились в общий. И всего-навсего он вспоминал – слова, слова, слова.

Вспоминал одни и те же слова.

Оголившиеся слова.

Может быть, потому вспоминал, что казалось ему теперь, будто несвободное прошлое, в отличие от высвобожденного из пут, но пустоватого капиталистического настоящего, было начинено особыми смыслами? Или – всякое время смыслы свои обнаруживает лишь тогда, когда минет оно, а воспоминание в качестве распознавателя смыслов и само-то по себе неизбежно идеализировано?

Так ли, не так, но странным образом он, глядя на пролетающие мимо него в витрине, – поверх предметов купли-продажи и небесного блеска, – чёрные, красные, зелёные пятна-отражения автомобилей, воспринимал собственные воспоминания как единственно-доступный ему язык метафизики.

И хотя и тогда не очень-то, по правде сказать, трогали Германтова стандартные идейные томления, так и не нашедшие достойного практичного выхода, почему-то он до сих пор продолжал удивляться заразительным стереотипам критического мышления, которым лишь счастливые вольности его семейного воспитания-образования позволили ему не заплатить дань… как всё-таки ему повезло, как повезло! Он как-то в сторонке оставался от левых настроений и глуповатых иллюзий, бередивших умы и души его ровесников, как если бы у него был прочный иммунитет от навязчивых идеалов немедленного справедливого переустройства мира, а от хмеля революционной романтики его, если по правде сказать, мутило: он, наверное, благодаря, как особенностям развития своего, так и особенностям умственного склада был взрослее и уже поэтому, – консервативнее своих ровесников; да, эпоха выпала им, юным и доверчиво-устремлённым, прекрасная, оттепельная как-никак, а вот ничего эпохального в области мысли она, эпоха та, так и не породила… обидно?

Но кому это могло быть сейчас обидно… и кому все некогда казавшиеся принципиально-важными, но, как быстренько выяснилось, исторически бесплодные противостояния «на словах», сейчас, когда слепо несётся невесть куда другая жизнь, вообще могли бы быть интересны? – проехали и забыли; подтверждена правота Довлатова, который в своё время небрежно бросил: советское, антисоветское, – какая разница? Теперь-то советское и антисоветское и вовсе безобидно перемешались.

И всё же Германтову сейчас, – как и много раз прежде, – было трудновато побороть искушение, чтобы пусть и походя и, конечно, негласно, а не предъявлять многим мечтателям из недалёкого прошлого запоздалый счёт. Все ли, не все вокруг него, но уж точно многие из тех, с кем издавна он общался, словно заспиртованы были в кунсткамере его памяти: уже и после падения Хрущёва, в эпоху даже позднего и подгнивавшего брежневизма, продолжали свято чтить и отстаивать, как последний рубеж, высоконравственные диссидентские позывы-призывы и бескомпромиссные требования, не расставались с мечтами изменить, подогнав под абстрактные идеалы, реалии «развитого социализма», а вот он, злопамятный Германтов, зная тем лживо-тупым реалиям цену, как бы посвящён был ещё и в засекреченные планы Истории; вызывая огонь на себя, но не впадая в запальчивость, сказал даже как-то, что диссидентское движение при моральной безупречности своей и вопреки индивидуальным подвигам Голанскова, Буковского или Гинзбурга закончится общественным пшиком, разбив вовсе не оковы номенклатурного режима, но, к сожалению, вдребезги разбив лишь личные судьбы большинства диссидентов, – со временем диссиденты, которых не успеют выслать, – сказал тогда Германтов, – пренепременно между собою перегрызутся, так как каждый из них свою освободительную теорию спасения России от партийной диктатуры в необольшевистском духе провозгласит единственно-верной, – на манер молящегося, конечно, на возвышенные постулаты западной демократии, но при этом абсолютно нового марксистско-ленинского учения.

– А как те, кого успеют выслать?

– Ну те, как водится, перегрызутся в эмиграции.

– Но почему – пшиком? – диссиденты слишком далеки от народа?

– Дальше – не бывает!

– Но диссиденты ведь так убедительно требуют от Советской власти исполнения законов, своих же законов.

– Да плевать им в Кремле на все законы, свои и чужие, – на стороне Германтова к спору подключился Динабург, мало что умница-философ, так ещё и лагерник со стажем, с кем только он не соседствовал на нарах… – законы для них, это вообще чужой этикет, – резко откинул со лба спутанные лёгкие волосы, – они, властьимущие, сами себе законодатели, а дуракам и вовсе закон не писан.

– А носорогам?!

– Не забывайте, носороги у Ионеску – те же люди.

– Как тираническая власть, так и народ-богоносец, за права-свободы которого радеют искренне диссиденты, вообще в законадательстве не очень-то и нуждаются, – добавил Германтов, – законами ещё надо пользоваться ответственно, а…

– Да это и неважно нуждаются или не нуждаются, – важно что посыл диссидентов чист…

– И взывают они к приоритету Права, – Права с большой буквы, что может быть важнее и нравственнее при разгуле бесправия?

– Бросьте, все нравственные императивы диссидентов – абсолютно несостоятельны в качестве рычагов практической действенной политики…

– Политика заведомо безнравственна?

– Конечно, да ещё, – заведомо некрасива.

– И что же для тебе выше, – эстетическое или этическое?

– Конечно, эстетическое.

– Для тебя и искусство выше, чем жизнь?

– Конечно.

– Нашли кого спрашивать, он защищает корпоративный свой интерес.

– Ладно, вернёмся к дилемме: лучше пытаться что-то активно предпринимать, пытаться власти подтолкнуть к изменениям, или, напротив, лучше преспокойненько ждать пока зло и беззаконие рассосутся, всё само образуется?

– Или… – вам бы только сталкивать лбами тезисы: занимайтесь активно своими делами, не тратьтесь попусту, якобы на общественные блага, – занимайтесь своими, внутренними делами, саморазвивайтесь и тогда, Бог даст, другим станете интересны и тем принесёте пользу, понимаете? – тогда всё с божьей помощью, действительно, образуется, а вообще-то… – это, к сожалению, лишь риторическая фигура. Лучше само-собой, оберегая себя и нервные клетки, замкнуто дожидаться лучшего, но это, разумеется, лишь идеалистическая схема, так не бывает, революции и войны неотменимы, поскольку и в самую застойную скучную эпоху время бежит, пусть и незаметно для нас, можно и крота истории вспомнить, но есть периоды, когда наблюдать плодотворнее, чем вмешиваться. Что же до кардинальных перемен, – далее вещал предсказатель-Германтов, – то перемены такие, едва они небу угодны станут, вслед за неминучим крахом «развитого социализма», не способного развиваться, обязательно и в своё естественное время свершатся, но, – само собой, – случатся-свершатся кардинальные перемены сверху и довольно-таки внезапно, а не по наущению «нравственных предписаний», «правильных слов» и пр, тогда как активные и направленные или, допустим, нечаянные усилия, будучи спонтанно приложенными в революцинном порыве-подрыве снизу, – если не аскетично-бескорыстные или вальяжно-самодовольные, но симулятивные борцы за всё хорошее, а настоящие кровавые революционеры вдруг на нашу беду объявятся, – то, как издавна повелось в России, такие подрывные низовые усилия только затормозят или напрочь отменят разумные перемены, а ещё вероятнее, – назад, вернее, в какой-то новый-старый кошмар, как убеждала не раз русская История, отбросят высокодуховную страну мечтателей и героев.