Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Конечно, жюри лишь документально формализовало начало долгого последовательного унижения Палладио, – маниакально заулыбался Германтов, победно озирая гостиную-кабинет и заодно с привычным чувством превосходства мысленно поглядывая на постоянно толкущихся в воображении недалёких оппонетов своих и критиков.

А тогда, когда после обеда в «Национале» распрощались с Глазычевым у спуска в метро, Германтов от нечего делать побрёл вверх по улице Горького, у Телеграфа его будто током дёрнуло.

Позвонить Лиде?

Позвонить! Сразу, не откладывая.

Ну зачем и пытаться-то зимой продлить курортный роман, зачем? – попробовал он себя хотя бы притормозить.

Теперь-то он знал – зачем, а тогда не знал.

Тогда – не знал, хотя вопросы, обычно останавливавшие его, тогда, у Телеграфа, произносились словно впустую – куда там! А почему же не позвонить? Это хорошо даже, что прошло три месяца, а теперь… Ему захотелось её увидеть, прямо сейчас – поцеловать, погладить по волосам… Он решительно не мог ждать. «Боже, что творится со мной?» – успел только подумать Германтов, понимая, что от неожиданно острого желания уже не сможет избавиться. Была пятница, ему всё равно надо было в Москве задержаться до понедельника; у окошка кассы аэрофлота, к удивлению его, никто не толкался, и он, к своему сверхудивлению, без проблем купил билет на вечерний рейс в Ригу.

Это был вдохновляющий поступок: именно так, не подстилая соломки, – сначала купить билет, и лишь затем…

Затем – будь что будет.

К кабинкам междугородних автоматов тянулась смурная очередь; с решительным видом выстоял.

– Ты?! Как снег на голову. Правда, и без тебя снега много, взморье завалено.

– Сдавать билет или захватить лопату?

– Ладно, – помолчав, – лопата найдётся.

«Странная для меня спонтанность, что всё же творится со мной?» – инерционно продолжал тогда удивляться Германтов, удивляясь заодно и очередной удаче: в цветочном киоске, в мёртвых зарослях восковых и бумажных цветов, обнаружилось пластмассовое ведёрко с натуральными розовыми гвоздиками.

«А соломку-то в известном смысле всё-таки подстелил», – не преминул поддеть себя Германтов, когда объявили посадку: в кармане у него ведь лежал обратный билет на воскресный рейс.

Мела позёмка, сигнальные огни всё быстрее убегали вдоль полосы назад… Старенький Ил‑18 тяжело, взвывая, с явной неохотой взлетел.

– Ты большой оригинал, – горячо прошептала Лида, как-то робко поцеловав его, – в такую метель, да ещё с гвоздиками. Я рада тебе, думала, что ты навсегда исчез… – как-то робко прижималась к нему в такси. – Я тебе даже письмо написала, но так и не отправила, – потом, через несколько лет, получив письмо от Веры, он сразу вспомнит, что и Лида писала ему письмо, да, дело швах, если влюблённой, обуреваемой мечтами-надеждами женщине приходится браться за перо.

– Вот и лопата, дождалась тебя, – сказала Лида; Германтов быстро раскидал снег у крыльца дачи, Лида включила отопление…

Но они уже шли сквозь мельтешение снежинок по обычно оживлённой, какой-то праздничной даже в будние дни, а сейчас уныло пустынной, с редкими торопливыми прохожими и еле светившими фонарями улице Йонас, шли словно по широкому коридору вдоль смыкавшихся сугробов; за валом сугробов тонули в снегу особнячки с тоскливой желтизной в окнах.

– Какая-то безрадостная зимняя пятница.

– Летом здесь повеселее. Но сейчас выпьем для согрева, возрадуемся, – сказала Лида; где-то на условной границе Майори и Дзинтари свернули к одноэтажной плоской коробочке с холодно горевшими над плоской крышей неоновыми малиновыми гнутыми буковками.

«Корсо»… Два симметричных сугроба по сторонам от входа.

Ох уж этот прибалтийский минимализм, выдаваемый за стиль; коробочка – она и изнутри коробочка; стены, зашитые белёсой лакированной вагонкой, бледные складки гардин по краям запотелых окон; из плоских потолочных плафонов сеялся молочный свет. Стойка бара и скруглённый бортик эстрадки тоже были обшиты вагонкой, только обожжённой, в угольно-коричневых разводах – была такая бедная, давно забытая мода; самым радостным в этом анемичном пространстве был блеск медных тарелок и фигуристых труб в руках рассаживавшихся лабухов.

А пока в маленьком телевизоре, который висел над барной стойкой на фоне коричневых керамических бутылок с рижским бальзамом, бархатно запел чёрно-белый Отс: снова туда, где море огней… Германтову привиделась солнечная, брызжущая жизнетворной пошлостью Гагра, и он подумал: вместо продления курортного романа продлевается расставание?

– Как поживает твой, – неожиданно спросила, – булыжник?

– Отлёживается после тысячелетий волнений на стеллаже, – сохранял спокойствие, – рядом с книгами.

– Он тебе нужен был, по-моему, для зимних воспоминаний, сейчас – зима.

– Да, зима! И я, глянув на булыжник, вспоминаю запах эвкалиптов, лунные лунки на море или девочку-грузинку, неистово подражающую Пиаф.

– Или?

– Каждый взгляд на булыжник, – пожал плечами, – порождает какие-то другие воспоминания.

– Независимо от твоих желаний?

Снова пожал плечами.

– А мне такой произвольный выбор мешает, я будто бы и своими воспоминаниями, после того как всё минуло, уже не распоряжаюсь, выдаются они мне неизвестно каким волшебником отмеренными порциями. Почему так бывает, что и не хочу вспоминать, а – вспоминаю? Словно по принуждению…

Пили «Плиску», болгарский коньяк, болтали о пустяках, он удачно шутил, понемногу они оттаивали, однако оба они чувствовали, похоже, что и бесхитростный их разговор не очень-то будет склеиваться, если они не заговорят наконец о главном; однако нужные слова для «главного» Германтов пока что не подобрал. Тут ещё загрохотал джаз и подступаться к «главному» в таком грохоте было бы и вовсе нелепо. Всё в тот вечер получалось, по правде сказать, как-то нелепо: любовался Лидой, её красиво подведёнными синевой глазами, волнисто-контурным блеском её волос, а как к лицу ей был пепельный, с рифлёным воротничком-стойкой свитер! Лида была такой желанной, и снова электричество пробегало, аритмично ускорялось сердцебиение, а он нудно спрашивал себя: так зачем же я прилетел?

Ночью они, сцепившись, лежали в непрогревшейся даче.

– Про физиологические подробности позабыла? – ласково спросил Германтов.

– Для подробностей слишком холодно.

Что приключилось с ними? Колени, локти, плечи и даже губы в ту ночь им двоим явно не желали повиноваться. Он вспомнил гагринские душные ночи, она сказала, что одними воспоминаниями никак сейчас ей не разогреться. «Возможно, – сказала, – только тогда я воспоминаниями буду эмоционально отогреваться, когда превращусь в сентиментальную старуху и буду перед сном ронять слёзы на себя-молодую, сфотографированную на фоне пальмы».