Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Сомневаетесь?

– Посмотрите тогда, внимательно посмотрите, – это мягчайший лёгкий мазок Джорджоне, правда? Этот же, скорей всего… знаете ли, чувствуется крупный, с решительной рукой, мастер.

И как же трогательно «сравнивались» отличия: для Джорджоне, мол, исключительно характерна мягкость мазков, плавность линий, унаследованных у Беллини, но… но, – об особенностях мазков вдруг словно бы забывали, – дар Тициана и сам по себе значительнее, мощнее, – вот уж бузина в огороде, а…

Каким ещё прикажете быть дару прославленного восьмидесятилетнего патриарха, – незначительным, немощным?

А проживи Джорджоне восемьдесят лет успехов и поклонений, как бы его дар оценивался?

И что же, по свойствам каких-то мазочков… да те, кто скрупулёзно рассматривали-сравнивали мазочки, не видели за деревьями леса!

Зато Германтов – видел.

И вовсе не собирался, отстаивая свою точку зрения на принадлежность кисти Джорджоне того или другого холста, размахивать явно неполной переписью картин Джорджоне, составленной почти пятьсот лет назад и уважительно издавна называемой «манускриптом Маркантонио Микиэли».

Однако… был ли научный казус с атрибуцией на самом деле или он всё-таки был надуман, а главенствовали музейные интересы престижности экспозиции, были ли сами споры вокруг авторства доказательны или, мягко говоря, инерционно грешили они накопленной путаницей несопоставимых фактов и логическими противоречиями, всё это не столь уж и принципиально: важно, что долгие, возможно, что и вовсе бесплодные, растянувшиеся на века споры эти породили неожиданную германтовскую концепцию подлинности… причём, концепция эта могла бы решить в пользу Германтова и явно уставшие уже споры об авторстве: он нашёл в картинах Джорджоне нечто присущее ему одному, нечто, куда более важное, чем мягкость мазков, – нашёл такое, что никак, ну, никак, не могло бы быть свойственно Тициану.

В сказанном выше при желании нетрудно уловить какую-то германтовскую неприязнь к Тициану, как если бы виной живописца-патриарха могло быть самоё величие, пусть и чересчур уж «правильное» величие: во всяком случае оттенок такой неприязни не стал бы отрицать и сам Германтов, да об этом свидетельствовали и некоторые из опубликованных германтовских работ. Так, в статье «Две Венеры», он, – сразу признаем, не без передержек, – сопоставлял два полотна: «Спящую Венеру» Джорджоне, загадочную, даже таинственную, ибо Джорджоне изображал сон и сновидение, и сладковатую, если угодно, являвшую нам порочную явь соблазна, «Венеру Урбинскую» Тициана, при написании которой Тициану будто бы позировала знаменитая венецианская куртизанка, кстати приглянувшаяся живописцу на пиршестве во дворце Аретино; понятно на чьей стороне были германтовские симпатии. В другой статье он, разбираясь в отношениях художников с историческим временем и даже в предрасположенностях и способностях их к путешествиям по стилистически-менявшимся временам, – он написал, что такие не ограниченные чётким временным горизонтом художники, хотя бы такие, как тот же Джорджоне или Мантенья, Лотто, Корреджо, – оставаясь внутренне подвижными в творческих, – ясных и неясных, – притязаниях, «непроизвольно макали кисти свои в краски разных эпох», – объяснял величавую статику творческой фигуры Тициана неким постоянством его эстетических взглядов, его подкупающе-прочной приверженностью какой-то основополагающей константе своего века, – время лишь почтительно обтекало монументально возвышавшегося Тициана, как река обтекает мощный утёс.

Однако Германтова нельзя было бы обвинить в предвзятости, разве что опять-таки в передержке, потому что были картины у Тициана, которые в предложенную им самим схему никак не укладывались…

«Венеру с зеркалом», как мы помним, Германтов ещё с подачи Вадика Рохлина, – они сидели на скамеечке у футбольного поля в зеленогорском пионерлагере, – держал на примете, а с тех пор, как воочию в Вашингтоне увидел, сразу же оценил «нетициановские» свойства её. Тициан в этом полотне превзошёл себя, классически-сдержанного, величаво-уравновешенного, – ох уж: подозрительно-колючий неожиданный для зрителя взгляд Венеры из зеркала! – Тициан как бы вернулся к размытым началам чинквенченто, в прошлую и несвойственную ему, «князю живописцев», беллиниевско-джорджониевскую эстетику многосмысленной неопределённости, и – при этом, – залетел мыслью-кистью своей далеко-далеко вперёд. Ох уж: женское нагое тело и мех… не посмеивался ли озорно в окладистую белую бороду Тициан, будучи мистически осведомлённым о грядущей сенсации, – литературной «Венере в мехах»? Ну а второй картиной Тициана, словно бы сработанной в художественной мастерской будущего реализма, – критического реализма? – был, разумеется, портрет Аретино, рассказом о котором Германтова заинтриговала когда-то Соня: мгновение и вечность живописи, – Аретино не проспался ещё и не опохмелился после одного из буйных своих пиров, а тут изволь-ка позировать в неурочный час? – Тициан уже у мольберта ждёт, с кистями-красками; простаивая у этого непривычно свободно для Тициана, даже нетрадиционно-размашисто, если не экспрессивно-небрежно, написанного полотна в Палатинской галеее Флоренции, Германтов на пике своих фантазий даже сопоставлял, – на сей раз и им сравнивались мазки, – тициановский портрет Аретино с репинским портретом Мусоргского.

Нет, – отходил на пару шагов, вновь приближался, – это уж слишком…

Нет-нет, – осаживал себя, – успокойся.

Аретино явно понравилась на портрете собственная выразительная крупная голова, в чём он письменно признавался, однако будто бы был он недоволен без должного пиитета к нему, такому внушительному, выписанным одеянием, – тяжёлая золотая цепь, награда французского короля, свисает на грудь-колесом, это хорошо, а одеяние-то, как… халат; роскошный тяжёлый вишнёво-алый с широкими отворотами халат? – какие-то мазки обидели Аретино, он счёл их небрежно-торопливыми, будто бы так и не сумевшими передать фактуру дорогой ткани.

Ещё ближе, ещё, – излюбленный Германтовым осязающий взгляд: ресницы почти касались мазков. Да, кисть размашистая, но это же – энергичная живопись, передающая редкостную силу натуры. А в пятнах блеска, кажется, все ворсинки выписаны на вишнёво-алом бархате.

Мысли смешивались.

А-а-а, что там по телевизору?

Милицейский «Форд», зеваки, арка подворотни и накрытый тряпкой труп, вылезающие из-под тряпки ноги в остроносых туфлях.

– Мы связались по скайпу с Викторией Бызовой из Агентства журналистских расследований «Мойка. ru.».

– Полиция пока не обнародовала свою версию… Однако полицейские в лучшем случае выйдут на след киллера-исполнителя, заказчика же убийства, судя по всему, надо искать в Москве, так как…