Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

О еде забыли, едва на игрушечную обшитую вагонкой эстрадку выбежала девочка маленького роста в чёрном коротком платьице с белым кружевным воротничком и… и Германтову тотчас же вспомнилась новогодняя ночь, пение покойной Оли Лебзак, покойной мамы, – ничего общего не было в их пении с пением покойной Эдит Пиаф, которую обжигающе-страстно пыталась оживить глазастая девочка-подросток на ресторанной эстрадке, а словно давнее детское волнение вернулось к нему. У девочки был плохой французский, очень плохой, да ещё безбожно мешали ей грузинские интонации, но… как же она пела, звонко и хрипло, как возбуждённо, как эксцентрично: упёршись вдруг согнутой в локте ручкою в бок, или, – вылитая Пиаф? – вытянув ручки с кружевными манжетиками вдоль субтильного тельца, прижимая короткий расклёшенный подол к необозначенным бёдрам и только отводя чуть в стороны, будто ласты, ладошки с растопыренными пальцами. Кланялась она со скрещёнными на плоской груди руками. И что так притягивало в этой экспрессивной театрально-песенной имитации под звёздным рваным небесным клином? – голосовое, на разрыв связок, – если не на разрыв аорты, – перенапряжение, утрированный миманс?

– Она такая искренняя в своей неумелости.

Германтов кивнул.

– Это искусство?

– Пожалуй, – искусство примитива, необъяснимо-трогательное.

– Пожалуй? – и где твои убеждённость и убедительность?

Цинковый скат крыши продолжался цинковым морем; флакончик цветочной воды «Дзинтарс», плоская пудреница, мутный, с серебряными язвочками у фаски, низ зеркала с отбитым углом… они бежали к воде по влажной холодной гальке, плыли навстречу солнцу, которое уже бликующим ультрамарином расплескивалось там, впереди, и вот-вот должно было выкатиться на небо за их спинами, – из-за тёмной кучерявой горы.

Через неделю прощались в казённом ресторане «Сокол» Адлерского аэропорта, Лида улетала первой, Германтов – через час после неё.

– Объявляется посадка на рейс… – громко врубалась радиотрансляция, так громко, что посуда начинала звенеть, – от неожиданности можно было аппетит потерять или подавиться.

Из-за декоративной стенки с топорной авиамозаикой, сложенной из желтоватых, синих и коричневых кафельных плиток, которая отделяла зал от кухонной раздачи, появилась долгожданная официантка.

– Только «Донское», белое, – дождавшись конца очередного радиообъявления, достала блок-нотик из кармашка передника. – Из порционных блюд могу посоветовать ромштекс с жареной картошкой.

– А люля-кебаб?

Официантка покачала головой.

– Какая-то обречённость, – вздохнула Лида.

Германтов промолчал.

В память врезался её силуэт, оконтуренный оконным светом, жемчужно блестевшие волосы.

Да, невесёлым вышло прощание, они словно сговорились не строить планов на будущее: какой-то интуитивно согласованный фатализм… да, финальная, – с видом на лётное поле, – двусмысленность курортного романа: дальше-то что, – да или нет? Молчание как продлённый вопрос.

Она лишь спросила, зарегистрировавшись у стойки: булыжник-то свой не выкинул, положил в сумку?

Он её молча поцеловал.

А назавтра, наутро, когда он после бесконечной бессонной ночи, проведённой в самолёте и в затхлой толчее киевского «Борисполя», добрался домой, позвонил Игорь и сказал, что утонула Катя.

Удар, будто бы длящийся до сих пор, – боль ослабевала, но продолжала навязчиво перевешивать с места на место картины памяти.

Попозже, к примеру, так уж с ним повелось: когда Вера после занятий спрашивала, – ЮМ, вы сегодня никуда не спешите? – он радовался её вопросу, так как с волнением ждал вопроса с самого начала лекций и консультаций, но одновременно с приступами волнения, как бы наперекор всем его, этого волнения, чувственным обещаниям, живо вспоминалась ему Лида, гагринские душные ночи, сонное дыхание моря за открытым окном мансарды, и – звонок Игоря; и уж само собой, когда Германтов и Вера смотрели с оконечностей Петровского, Крестовского или Елагина островов на закат над Финским заливом, он всякий раз видел ещё и алебастровую балюстраду с расколотыми вазами и повреждённой спортсменкой, силуэтно темневшей на фоне розоватой мглы и раскалённого тонувшего солнца.

Утонула Катя.

И он понял, что только её любил?

И поэтому, именно поэтому, у него ничего толком не сложилось с Лидой, а затем, – с Верой?

Странная месть самому себе?

Ему вспомнилось загадочное чувство облегчение, которое он испытал, когда… тогда, в адлерском аэропорту, он и помыслить не мог бы, что не прощается на время, а порывает невольно с Лидой, однако интуиция видела дальше, чем подслеповатый рассудок: какой-то приятно-прохладный ветерок свободы вдруг, пугая и радуя, как бы щекоча душу, пронёсся внутри. Как хорошо, что изобретён самолёт, что последовательные в непреложности своей аэропортовские предотлётные процедуры узаконивают расставания, – не надо водевильно выпрыгивать в окно, хотя вот оно, открытое окно, рядом, – конечно, не надо, однако ему потом несколько раз почему-то снилось, как он позорно выпрыгивал в ресторанное, обрамлённое цветастыми занавесями окно и под крики «стой», «стой» и свистки догонявшей его вооружённой охраны, под улюлюканья зевак, накачивавшихся пивом на крыше ресторана, в открытом кафе, неловко бежал с отяжелевшим от булыжника чемоданом по лётному полю к самолёту, не зная какой же из множества одинаковых самолётов, которые ёлочкой выстроились на расчерченном асфальте на фоне чернильных гор, нужен ему; нет, вовсе не надо было ему выпрыгивать в окно, можно было вполне респектабельно допить дрянное кисленькое винцо в ресторане «Сокол», и расплатиться, и зарегистрироваться, и сдать багаж, и – после дежурного поцелуя, с грустной миной – подняться по трапу, чтобы улететь от возлюбленной, такой желанной возлюбленной. А стоило ли вообще влюбляться, чтобы улететь-таки от желанной женщины навсегда, как если бы была она опостылевшей? – какие-то вредоносные дуновения касаются в самый ответственный момент наших душ…

Да, почему-то он, когда разлетелись они, испытал облегчение.

Правда, на миг всего.

Облегчение… как изнанка вовсе ненаигранной грусти?

И – как смутное обещание чего-то важного?

И в самом деле, – разве утраты в тигле судьбы, пусть и изредка, но не переплавлялись в приобретения?

Хотя бы – в эти вот твёрдые отчуждённые брикеты из бессчётных слов?

А чувство облегчение он испытал, поскольку намекнула ему судьба, что обретает он высокую свободу для написания книги.

На нижней полке стеллажа, крайняя книга в ряду, у булыжника, – «Джорджоне и Хичкок»; до чего же сложно вызревала она, как прихотливо писалась; и смог ли бы он её написать, если бы не повстречался с Лидой?