Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– И можно будет выпить на брудершафт.

– Убедительно! Но какой же предложен темп.

Когда садилось солнце, спускались по скользкой лестнице, обсаженной туями, – спускались, и блестящая розоватая плашка моря, сужаясь, словно бы за компанию с солнцем тонула в каракуле темневших парковых крон; он немало уже знал о ней: разведена, с малолетним сыном не без труда находит общий язык, он тянется к отцу, скорей всего вскоре отец его заберёт в Москву; ну да, – ненароком подумал Германтов, – сразу, чтобы он не заблуждался, решила выложить карты, как выгодные, так и не очень, игра – без подвохов. И она уже кое-что узнала о Германтове, услыхав про его профессиональные интересы, спросила с кокетливою наивностью, – чистое искусство – это кино, снятое о кино, музыка, сочинённая о музыке, литература, написанная о литературе? Допустим, есть ведь романы, которые рассказывают о том, как пишутся романы. Но тогда вопрос посложнее: а бывает ли – живопись, рассказывающая о живописи, скульптура – о скульптуре, архитектура – об архитектуре?

Вот так вопросы, – он, смеясь, обещал подумать.

Огненный диск утонул, море всё ещё инерционно-устало бухало, бухало, – морщинистое вдали, море тускнело под ещё светлым, розово-мглистым внизу небом, а на парк опускались пряные сумерки.

– Саперави было подкисшим?

– Скисшим.

– Здорово: рубиновая кислятина. Здесь чудесно совмещается всё несовместимое. Вечером, – кавказское ухарство, доведённое до самопародии, а пока не перепьются и не натанцуются под гремящий оркестр, всё чинно, а на завтрак подают в глубоких тарелках манную кашу.

– Сейчас нам на десерт предложены запахи.

– Да, как напоминание о съеденном, – подхватила Лида, – лавровые кусты пахнут харчо, из всех халабуд с мангалами несёт горелым мясом.

Белели голые гладкие, со свисавшими длинными струпьями коры, стволы. Белая эвкалиптовая столбонада подпирала растрёпанными кронами-капителями лиловое небо, – сумерки сгущались в сплошь лиловую душную темноту; море утихомиривалось, голубоватые трубки светильников поочерёдно и судорожно, как бы нехотя, с противным жужжанием вспыхивали вдоль набережной.

– У эвкалиптов чудесный дух, не могу надышаться никак, – сказала Лида; через асфальтовую плешь у морского вокзальчика протянулась очередь к киоску, торговавшему комками сладкой ваты; чуть сбоку, у субропических кулис, пахло варёной кукурузой: одутловатая тётка в пластмассовых бигуди и цветастой байке сидела под кустом у кастрюли, накрытой домашним ковриком, тут же – рядком – старухи в чёрном с чурчхелой на тарелках, с корзинками изабеллы, инжира. Душная вечерняя истома всем соискателям счастья обещала наслаждения ночи: здесь, на бойком месте, уже толпились алчно курортники, меж ними, приезжими, пружинисто-хищно прохаживались, выбирая добычу, – котировались «блондинки во всех отношениях», – или с кажущимся, таким притягательным для распалённых дам безразличием, – восседали на балюстраде пылкие грузинские боги в ярких трикотажных «бобочках», сработанных в подпольных артелях Зугдиди и Кутаиси, – «бобочки» эффектно обтягивали торсы и бицепсы кавказских богов; на открытой веранде ресторана «Гагра», за густо-лазоревым деревянным барьерчиком, уже наяривал джаз-оркестр.

Они свернули в присыпанный галькой дворик чебуречной, провонявший прогорклым маслом, в дворике также варили в фанерной, кое-как выкрашенной будке под раскидистой чинарой кофе в джезвах, на калёном песке; из окошка будки, за которым мелькала распаренная ряшка вислоусого кофевара, несло жарким пахучим чадом. – Какая душная опускается ночь, – сказала Лида.

Цинковый скат крыши продолжался цинковым морем, солнце ещё не встало; на спинке стула – полосатое платье.

– Извини за физиологические подробности, – проснувшись, в ухо щекочуще зашептала Лида. – А это мутное зеркало с отбитым углом, – рассмеялась, откидывая голову на подушку, – как в лучших борделях Сан-Франциско.

– Почему Сан-Фрациско?

– Мне Вертинский вспомнился.

– У Вертинского не бордели, – притоны.

– Невелика разница. И потом, думаю, всякий уважающий себя притон не обходится без борделя.

– Убедительно! – ласкал её плечи, грудь, спину.

– Гладкая, как твой булыжник.

– Литая…

– Я так влюбилась, безумно, – солнечная молния ударила; у тебя таким синим огнём глаза полыхнули, когда я подходила по набережной, и когда я спрыгивала…

Но, – пора:

В банном тумане обозначились плечи, различимо взлетели и обрезались верхним краем зеркала руки: Лида ловким быстрым движением надевала через голову платье и – через минуту так же ловко и быстро уже снимала: по холодной, влажной от росы гальке они бежали к воде. Ленивая складка медленно сворачивалась со стеклянным блеском в очередную карликовую волну, которая с тихим сокрушённым выдохом разбивалась, шипяще-растекалась, как бы просеивая при этом мелкие-мелкие, казалось, драгоценные камушки; они ныряли и – плыли, плыли по серо-зеленоватой студенистой воде к слепящему сверканию и нетерпеливо оглядывались, – из-за оконтуренной сиянием округлой мшистой горы, поднимавшейся над кудрями пока затенённого и хмурого, будто не желавшего просыпаться парка, вот-вот должно было выкатиться солнце, и доплыв, наконец, до сдвигавшейся навстречу им переливчатой полосы морского солнечного сверкания, за миг до того, как сверкание-сияние сделается сплошным, они переворачивались блаженно на спины, раскидывали руки, зажмуривались.

Обсыхая, нежились у кромки ослабевшего, – не то, что вчера, – прибоя; волны ритмично разбивались, вспенивались, шипели.

– Как шампунь, – сказала Лида.

– Как шампанское, – сказал Германтов.

А через день, вручив фотографу квитанцию, получив конверт с фотографиями, рассматривая себя, в косую полоску, сказала: конечно, моргнула в ответственный миг, но я рада, что на фоне пальмы снялась, у меня без этого снимка развился бы комплекс неполноценности. И протянула фотографию: это тебе, приложение к булыжнику для обострения зимних воспоминаний. И глянув на парочку курортников, качавшихся на подвешенной на цепях скамейке, спросила: почему всё здесь такое пошлое, – пальмы, море, любовь? В чём пальмы, море и любовь сами по себе виноваты?

– В том, наверное, что пальмы-море-любовь слиплись здесь в расхожий образ знойного и – главное, – достижимого счастья. Кстати, и Пастернак писал о пошлости Сочи…

– Любовь – это всегда придуманный мир?

– Самый чудный из миров, и – самый непрочный.

– Нежданно-достижимое и торопливое счастье обязательно попахивает пошлостью? Точно сладкой ваты объелись, – солнечный удар и: обмен безумными взглядами, ужин в ресторане, продавленное ложе в съёмной мансарде с зеркалом.