Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Зачем вам этот булыжник? – вдруг спросила сверху, с набережной, незнакомка, когда они встретились взглядами.

– Для зимних воспоминаний, – неожиданно для себя ответил Германтов.

– Какой предусмотрительный! Теперь и я вклеюсь в ваши будущие воспоминания, не отвертитесь, – рассмеялась. – Можно я спрыгну к вам? Помогите, – и протянула тонкую загорелую, с узеньким браслетиком, руку.

Чуть присев, она спрыгнула, качнулись пики кипарисов и… в то самое мгновение, когда он поймал её в воздухе и прижал к груди, крепко-крепко прижал, он знал уже обо всём, что произойдёт с ними душной ночью под буханье прибоя в его мансардочке с железной кроватью, колченогим стулом и мутным, с отбитым углом, зеркалом на маленьком столике, сбоку от окна, – за окном были цинковый скат крыши и море; прижав незнакомку с колотящимся сердцем к своей груди, он всё-всё узнал уже о ночных движениях её гибкого тела, чудесно опередивших даже тайные её желания, которые он спонтанно читал в светло-серых, с еле заметной зеленцой, прозрачных её глазах: её широко открытые глаза были нереально близко.

И – нежно щекотали его лицо волосы, пахнущие морской солью и солнечной свежестью, окутанные холодным блеском.

– Вы с ума сошли, – прошептала, когда туфли её коснулись гальки. И добавила виновато. – Я тоже.

– Что – тоже?

– Тоже – сошла с ума.

– Отлично! Двое сумасшедших сейчас же отправляются на обед.

– Психическая атака? Только можно, – не в Гагрипш?

– Нельзя, во всех прочих духанах наверняка отравят, Гагрипш ещё оставляет шанс выжить.

– Убедительно, вынуждена покориться суровой правде. Меня зовут, между прочим, Лида, а вас?

С пруда скрипуче прокричал пеликан.

Порыв ветра, сорвалась с платанов стайка жёлтых листьев, – всё больше жёлтых оттенков вкрапливалось в вечнозелёные кущи; за стволами платанов и магнолий промелькнул жёлтый автобус.

В перспективе аллеи виднелась кавалькада экскурсионных небесно-голубых, открытых – с трепещущими полотняными навесами – машин, сохранившихся с времён пребываний на кавказском курорте сталинских наркомов в белых кителях и матерчатых фуражках; припаркованные у дугообразной розовой колоннады, машины, приехавшие из Сочи, длинными нетерпеливыми гудками созывали разбредшихся по парку экскусантов: пора было с промежуточной стоянки отправляться дальше, на Рицу.

Солнце затянулось перламутрово-серенькими кудлатыми облачками и только далеко в море, почти что у линии горизонта, смещаясь, дрожало на свинцово потемневшей воде золотистое рябое пятно.

– Как там, наверное, хорошо, на солнышке!

– Место под солнцем, не имеющее постоянных координат.

Голос – ровный и спокойный, как показалось, – с подавленной музыкальностью. И порывистость, стремительность, будто бы сдерживаемые; но все её движения были естественными и лёгкими, – будто экономными и отточенными, а черты лица – чёткие, что называется, – правильные, как бы хранимые скупой мимикой, при этом, – какие-то… окатанные? Неуловимо-смягчённые, как-то по-особенному смягчённые, и всё пропорциональным было в виртуозно-просто найденном овале её лица – лоб, прямой нос, губы, подбородок; и глаза – ясные-ясные, под тяжеловато-выпуклыми, будто бы припухлыми веками, и бледно-соломенные чуть вьющиеся волосы, не доходящие до плеч, схваченные на затылке белой пластмассовой скобкой, – волосы отливали контурным, словно ореол, холодным мерцанием.

Через несколько шагов он ощутил тревогу на дне её бледных ясных глаз… словно что-то её пугало; глаза – ясные и прозрачные, но прозрачность, – подумал, – не такая, какая была у Кати, особенная какая-то.

Свернули налево, к чёрно-зелёному блеску магнолий, к Гагрипшу, эффектно вознёсшемуся над набухшими солнцем кронами, – к Гагрипшу, как к храму, вела торжественная лестница с базальтовыми ступенями.

Внезапные чары, безрассудство влечения.

Стремительная и лёгкая, как ветер, походка? Возможно это не только природная, но и профессиональная стремительность… Пока шли через парк, он успел узнать кое что о ней: рижанка, да, – загар у неё прибалтийский, привезённый в Гагру, главным образом, из Булдури, где был её самый любимый пляж взморья, – училась в двух институтах, университете и политехническом, примиряя физику с лирикой, а случайно сделалась манекенщицей, – столько экзаменов насдавала и вот снова участвовала в большом конкурсе, пальцы крестом держала, но ей сразу сопутствовал успех и хотя для выхода на помост её возраст уже считался предпенсионным, её даже отправляли на всемирную выставку в Рио де Жанейро, за право поездки соревновались московский и ленинградский Дома модели, но соревнование приобрело столь острый, – неприлично-острый – характер, что начальству Внешторга ничего другого не оставалсоь, как проучить недоговороспособных руководителей красавиц в обеих столицах, в воспитательных целях отдать предпочтение провинциальному дому моделей, рижскому.

– Ой, ещё пальма… я в восторге, в каком-то детском восторге, я впервые здесь увидела пальмы, мне хочется каждый ствол обнять.

– В Бразилии пальмы уже не произрастают?

– Там такая потогонная спешка была, причём, спешка со слежкой, нас специальный сотрудник органов сопровождал, там я пальмы только мельком из автобуса видела… видела как под высоченными пальмами кофейно-шоколадные бразильянки лежали в полотняных креслах и смотрели на океан. Остановилась: хочу на фоне этой пальмы сфотографироваться, хочу, чтобы сохранилась у меня пошловато-стандартная фотография, – сказала, заметив у переносного стенда, рекламировавшего образчики фотопродукции, лупоглазого курортного фотографа-абхаза в белой войлочной шляпе. – Мне тоже, – сказала, пока прицеливался фотограф, – нужен побудитель для зимних воспоминаний.

Так, чуть слева – рельефный грузный ствол, а сверху округло свисали резные листья и гроздья жёлтых шариков-плодов королевской пальмы, правее – куст азалии, ещё правее – качался в прибрежной бирюзе белый прогулочный пароходик…

– Вы где впервые пальму увидели? – аккуратно складывала наконец-то выписанную чернильным карандашом квитанцию.

– В Ленинграде, в ресторане Витебского вокзала.

– Какой прожигатель жизни.

Они входили в Гагрипш…

Роскошный штукатурно-деревянный модерн с большущим, с изгибистой расстекловкой и стилизованными часами, витражом в торце зала, и – звяканье посуды, гул, потные раздражённые официанты.

– Харчо и шашлык? Или купаты? – спросил Германтов.

– Не сгорят внутренности?

– Перец дезинфицирует.

– Но жжёт, – огнём выжигает.

– Огонь пригасим вином, вот, пожалуйста, – заглянул в меню. – Саперави?

– Убедительно, вы опять убедительны.