Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– А Гена Алексеев? – спросил Шанский.

– Он – на Охте.

Помолчали.

– А Аню Гилман помнишь? – вдруг откинулся в кресле, – она из Америки приезжала в Петербург и Москву, чтобы проведать больных престарелых родственников, и при взрыве «Невского экспресса» погибла.

Когда ужинали они в «Двух окурках», в позапрошлом году?

Сейчас же Германтов словно перелистывал старый дневник, вспоминал, как на давних проводах Шанского, в этом вот доме на углу Большого проспекта и Зверинской улицы, декламировал Данька Головчинер:

А недавно пришла весть о внезапной смерти самого Шанского, какой-то гротескно-нелепой смерти; никто толком не мог описать, что и как с ним стряслось, только и говорили: умер в прямом эфире.

Германтов даже головой покачал: и он за границей умер, и он, – тенденция, однако, как говорил в одном из анекдотов чукча; сколько уже заграничных смертей…

Смерть – это то, что бывает с другими? Телевидение будто бы показывало отплытие какого-то иллюминированного теплохода с оркестром и гламурными гостями на верхней палубе, а у Шанского почему-то две глянцевые девушки, прохаживаясь среди палубных гостей с бокалами, брали интервью, – разноцветные ракеты взлетали в ночное небо, девицы возбуждённо и громко, чтобы весь мир услышал, выкрикивали в свои микрофоны вопросы, хотя сам Шанский при этом находился во Франкфурте, на всемирной книжной ярмарке… и вдруг упал он вроде бы в ярмарочной сутолоке, у бесконечных полок с книгами: хоть плачь, хоть смейся.

Наверное, он, именно он, мог бы пожелать себе такую скоропалительную, но синхронизированную с салютом смерть.

И не с кем поговорить, – думал Германтов, машинально глядя под ноги, на скользившие по тротуару встречные синие тени прохожих, – не с кем; он не делился своими замыслами, не нуждался в прямых советах, нет-нет, но разговоры с Элинсоном, Алексеевым, Рохлиным, Шанским, Глазычевым, разговоры, пусть и на самые отвлечённые темы, так его заряжали…

Большой проспект между тем иссякал, как-то растерянно; иссякал, как если бы вся его напряжённая, сжатая меж лепными лентами фасадов энергетика обречённо выливалась в невнятное пространство со стареньким стадионом справа, а слева – с банкой с широким гофрированным фризом, – нищее позднесоветское украшательство? – да, банкой крытой ледовой арены слева.

«Ив Роше»?

Да, стыдливо стушевались под конец проспекта и вывески – «Ив Роше», «Петер-бургский стиль», «Пиросмани»… и всё: сквозь аморфное пространство прочерчивалось, правда, направление к Тучкову мосту, однако фасадный фронт Большого проспекта уже оборвался, слева блеснул золотой шарик с крестом над часовней Князь-Владимирского собора, а вот и сам ринальдиевский Собор со стройной колокольнею показался; в нём отпевали Витю Кривулина, потом гроб выносили из дымной кадильной темени на солнечный свет… и Головчинер, хотя не мог он не знать, что Витя при жизни не очень-то и жаловал Бродского, читал на поминках: смерть – это то, что бывает с другими.

Гроб на верёвках медленно опускался в яму, а Вольман, глядя на заплаканные лица старух, думал, что после смерти мамы и вовсе не будет у него повода вновь появиться в Риге. Что теперь делать тут? – когда-то это была вожделенная «домашняя заграница», а теперь – болотце Евросоюза.

И тут же увидел Германтов лесистый склон горы, отделявшей Лукку от Пизы; это была подсказка? – пора было вспомнить о последней лекции, о…

Да, он, огибая кудрявую гору, ехал на поезде из Лукки в Пизу, ехал после того, как не повезло ему застать дома, – в старинном родовом доме-гнезде, – своего коллегу искусствоведа Пуччини, внучатого племянника… тут же на уютной средневековой площади Лукки, рядом с родовым домом композитора и потомков его, почти впритык к нему, трёхэтажному дому, был модный молодёжный бар, выплеснувший из цветомузыкального сумрака столики к памятнику композитору-гедонисту Пуччини, снисходительно, чуть отведя в сторону бронзовую руку с сигарой, взиравшему из приподнятого на пъедестал кресла своего на мирскую суетность; тут же, на площади, очевидно по неписанному закону усмешливой дополнительности, располагался и какой-то коммунистический комитет с большущим красным знаменем над входной дверью, обшарпанной, но размалёванной граффити: к парткомитету подкатывал на велосипеде товарищ-функционер в курточке, насвистывавший «Катюшу».

Абсурд в кубе?

Но пора бы вспомнить о лекции.

Мысленно вставил слайд в волшебный фонарь.

Три раскрытых гроба, в которые неожиданно упёрлась кавалькада молодых всадников, – кавалеры и дамы, – сопровождаемая, слугами, охотничьими собаками.

Спереди, в левом углу фрески, – разлагающиеся трупы в трёх открытых гробах; лошади, испуганно изгибающие шеи, собаки, приникшие к земле, а передний всадник обращает внимание всей процессии на…

Куртуазная смесь смятения с любопытством.

Ещё бы: старик возвышается над тремя гробами, он встречает кавалькаду, держа в руке развёрнутый длинный свиток… – одна из дам, блондинка в шляпе, с локонами до плеч, сокрушённо читает…

Фоном – плиссированный коричневатый скальный откос и деревца с круглыми кронами на тонких прямых стволах, на откосе, – часовня, какие-то бытовые сценки вокруг часовни, и огнедышащая, как срезанный конус, горка, крылатые демоны заталкивают в пламя фигурки покойников… – слова комментария между тем без помех выстраивали в голове фразы, – он был готов к лекции.

Однако всё же вставил в фонарь второй слайд, с правой половиной фрески Буонамико Буффальмакко, – о нём, авторе, «изрядном забавнике и насмешнике», – подумал, – и в «Декамероне» персонажи недаром ведь вспоминают, надо бы на лекции зачитать о нём отрывок, – почти отвесный откос, глубоко под обрывом, – копошение прокажённых, калек, нищих, над ними два путти со своим горестным свитком; в небе, клиновидно опустившемся до земли близ подножия откоса, и – выше, выше, – тоже копошение, только – воздушное копошение ловцов и переносчиков душ, ангелов с посохами-крестами, тёмных демонов с баграми; небесные слуги-могильщики доставляли никчемные фигурки умерших к огнедышащей горке… а – на земле, правее, – цветущий луг с апельсиновой рощей, на лугу музицируют спешившиеся после соколиной охоты дамы и кавалеры, они блаженствуют под сенью рощи, в этом земном раю, а и к ним, блаженствующим, подлетает уже косматая смерть с широкой косой и её выбор сделан уже… – перебирал череду мрачных образов, пророчеств и притчевых мотивировок «Триумфа смерти», оценивал гротескные моменты композиции фрески, изменения её колорита; вспоминая иронические подтексты, которыми так ловко играл художник, прочитал даже по памяти первую строку на обращённом к зрителям свитке, который держали путти, зависнувшие в воздухе над копошением отверженных обречённых тел: не защитят здесь никакие латы… – готов к лекции, конечно, готов.