Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Как в раю, защебетали птицы.

– Напоил допьяна кисленькой водичкой, хорошо, – сказала Лида. – А что такое судьба, с чем можно силы судьбы сравнить?

Рассмеялся. – С капризами и комплексами писателя или кинорежиссёра.

– Не говори загадками.

– Писатель или кинорежиссёр играют роль судьбы по отношению к своим придуманным персонажам: возносят их, помыкают ими, иногда – убивают.

– Ты убедителен в своих уходах от прямого ответа.

– Таков вопрос, прости.

– А какие мы? Да, какие, – мы?

– Сумасшедшие, но – по-разному сумасшедшие, настолько по-разному, что даже всю эту тропическую благодать, чередующую ливни и солнце, – неопределённо обвёл рукой, – видим по-своему, если бы описали увиденное, то навряд ли две картины были бы во многом схожи.

– Юра, ты веришь в жизнь после жизни?

– Не верю.

– Как же с этим неверием жить?

– По-возможности, – стоически.

– И вся эта тропическая благодать, как ты сказал, вдруг исчезнет в черноте, вдруг кто-то всемогущий, смахнет мир, как ненужную декорацию?

– Это один из вечных, вообще не имеющих ответов вопросов.

– А так хорошо. Но чем больше сладкой ваты заглатываю, тем мне тревожнее, почему? – глаза Лиды были светлые-светлые, блестящие и – словно испуганные.

– Мы чересчур сложно устроены, возможно, потому так сложно, что при всех своих отличиях в подобии Богу сотворены. К божественному творению – сплошные вопросы: на кой вся эта переусложнённая биоинженерия? Путаница кишок и сосудов, километры нервов, миллионы мозговых клеток с неясными функциями. Вся эта чуткая к нюансам внешних воздействий органическая машина, украшенная якобы на индивидуальный манер губками, носиками, глазками, столь сложна и столь уязвима, что делает наши внутренние миры и вовсе абсолютно непонятными для нас самих.

– А ещё – психика, внезапные помутнения рассудка, – смущённо улыбалась, поймав его тон, – и прячется где-то в путанице сосудов и нервов душа. Может быть, где-то у солнечного сплетения?

– Вот именно, – где-то! Вдобавок к органическим сложностям есть ещё и отнимающая покой душа, которая вообще не известно в каких тайных полостях машины-организма ютится, да ещё тяготится душа беспокойной жизнью нашей и нас тяготит своим беспокойством, наш конец приближая, – душа норовит, наверное, поскорее выпорхнуть из смертного постылого тела.

– Как тихо, – сказала Лида. – Только птицы поют.

– Дождь прекратился, – сказал Германтов.

Когда покупали в сувенирном киоске медные джезвы с запаянными в целлофан самшитовыми палочками впридачу, над морем, синяя полоска которого придвинулась из-за деревьев, уже голубело небо.

Вечером, выстояв очередь, пили кофе на терраске морского вокзальчика, нависавшей над узкой полоской пляжа; под терраску закатывались шипяще волны.

«Помнишь ли ты, как…» – в ресторане «Гагра», где у джаз-оркестра выпал на тот день выходной, запустили музыкальную машину.

Алебастровая балюстрада с расколотыми вазами и несколькими утраченными балясинами, вместо которых торчали поржавевшие прутья арматуры; на угловой тумбе балюстрады – на фоне пылающего заката, – алебастровая упитанная девушка-спортсменка с отбитой рукой; разрушались малые формы большого стиля.

– Пир победителей на руинах сталинизма, – сказал Германтов.

– Пиров пир, – сказала, допив кофе, Лида и перевернула чашечку на блюдце вверх дном. – Погадаем?

Германтов заглянул в изукрашенную крупчато-коричневыми подтёками чашечку. – Этот многозначительный узор мне не по уму; вижу лишь, что узор красив.

– Я-то понадеялась узнать что-то о том, что ждёт меня, а ты, – в кусты; как что-то по-настоящему важное тебе надо мне объяснить, так твоя хвалёная убедительность улетучивается.

– Я негодный прорицатель.

– Тогда на зелёный луч понадеюсь, который обещает счастье, смотри тоже, – промелькнёт или не промелькнёт, когда солнце скроется, зелёный лучик.

«Домино, домино…», – ресторанная музыкальная машина поменяла пластинку.

Налитое красным огнём солнце, придавив к горизонту грязно-сиреневую тучку, тонуло в сизом, с воспалёнными отблесками, море.

– Я, дошкольница ещё, однажды маму спросила: какая разница между катарсисом и оргазмом?

– Ты, похоже, была пытливой девочкой, смотрела в корень: это ведь ключевые понятия бытия.

– Шутишь?.

– Сейчас, по-моему, ты ближе к катарсису, – в закате есть что-то театральное, сейчас мы смотрим на сцену, а уж упадёт после прощания с солнцем занавес ночи, бог даст и…

– Не было по-моему зелёного лучика, – не было?

– Не было, жаль.

На залоснившихся волнах сонно качались чайки.

– В тучку солнце село? Правда, в тучку, Юра, ты видел? – завтра погода может испортиться.

Запыхтел прогулочный катер, – отваливал от пирса, пошатываясь.

Расплескивались огни, разбивались о сваи.

«Осенние листья шумят и шумят в саду…» – так это та же пластинка, та, та, – встрепенулся Германтов, – сейчас, после Кравцовой, арию герцога из «Риголетто» зажигательно исполнит Лисициан, потом будут не менее зажигательные руслановские «Валенки», а потом, обволакивая грудным своим голосом, запоёт мама?

Нет, не та пластинка:

«Снова туда, где море огней…».

– Первая любовь, – да ещё с первого взгляда, – бывает счастливой?

– Как правило, не бывает, если поверить классикам.

– Жаль. Но бывают же исключения? Ты – моя первая любовь, когда я спрыгнула с набережной, и ты меня подхватил, прижал, и всё-всё поплыло…

– Первая? Несмотря на предпенсионный возраст?!

– Первая, первая. И знаешь, что я успела подумать, пока ты меня держал на руках? – только бы следующая волна, вдруг выросшая неимоверно, не смыла бы пляж, набережную, парк и нас двоих, сумасшедших.

– Ты-то, сумасшедшая, знаешь, чего испугалась?

– Чего?

– Светопреставления с цунами впридачу.

– А бывает светопреставление с перебором таким?

– Бывает, в богатом воображении.

Небо расставалось с полутонами, темнело.

На почернело-стальное, словно бы покорно угасавшее море упал сочный жёлтый блик; и ещё один, – поменьше, и, – ещё меньше, и, – ещё.

– Как ломтики дыни, – сказала Лида.

– Как лунки.

Где-то там, в невидимой иссине-чёрной дали за засыпавшим морем, за Пицундой, за холмистой грядой Мюсеры, всходила полная жёлтая луна.

Утром их разбудил дождь.

Крупные капли звонко били по цинковому скату.

Тускло взблескивая, капли подпрыгивали, изображали у оконной рамы весёленький продольный фонтан.

А к вечеру распогодилось, и взошла снова луна, и когда луна похолодела, заблистала сквозь ветви, Лида сказала. – У меня ультиматум: только не на террасе у морского вокзальчика.

И опять шли они через пряно пахнувший парк, населённый лунными призраками, огибали окаймлённую редкими огнями площадь с автобусным кольцом, с проносящимся по эстакаде из туннеля в туннель пассажирским составом с бледно-жёлтыми квадратами окон; прошли, как под распластанным порталом, под эстакадой-платформой и по извилистой каменистой дороге, хаотично обстроенной какими-то халупками-мазанками, которые белели тут и там в палисадничках с подсолнухами на фоне сгущённых зарослей кукурузы, углубились в Жоэкуарское ущелье, – холодный сухой воздух бодряще стекал с высоких невидимых ледников, и тут же холодный поток словно переслаивался теплом: вдруг накатывала ласково-тёплая влажная волна морского воздуха, нёсшая запахи увядания, – волна странно накатывала спереди, из жерла ущелья, и приятно омывала лица, хотя удалялись они от моря; потянуло вкусным дымком, – за зигзагом дороги возникли декоративные островерхие избушки, рой оранжевых лампочек, и – под провисшим тентом – столики «Кавказского аула».