Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Ну так показывайте, скорее показывайте! – выкрикнул из зала Кузьминский и ударил в пол посохом.

Шумский, однако, не собирался в угоду нетерпеливым крикунам ломать свой сценарий.

Дождавшись тишины и – для пущей важности – помолчав, он начал выкладывать на экран локальные кадры «Головокружения»: вот крыши Сан-Франциско, по ним полицейские гонятся за преступником. Скотти, полицейский в штатском, срывается с крыши, но цепляется руками за жолоб водостока, зависает на миг над пропастью, разве тут может не закружиться голова? Но вот – Шумский взмахнул невесомо дланью – Скотти, спасенный, хотя страдающий после неприятного инцидента страхом высоты и головокружениями, показан уже в моменты слежки за Мэделин; вот она покупает букет цветов, а он идёт следом за ней на кладбище, где она… Потом идёт он за нею в музей, где она стоит у старинного портрета дамы, которая написана с таким же точно букетом, потом он входит в алый сумрак ресторанного зала и видит Мэделин со спины, в зелёном платье, потом же, вытаскивая Мэделин из воды после попытки самоубийства, пытается её усадить в машину на фоне знаменитого красного висячего моста – красный цвет как главный цветовой лейтмотив? – а вот вам головка тщательно причёсанной блондинки – Ким Новак? – с холодно блестящим, свёрнутым в спираль локоном на затылке, вот её глаз во весь экран, стилизованно-искажённый, какой-то тоже «спиралевидный», с каким-то завихрением частичек радужной оболочки и сетчатки вокруг центра зрачка – экспрессионизм? О, напоминал Шумский, не зря же Хичкок стажировался у Фрица Ланга. О! Завидую вам: вам ещё предстоит испытать ощущение зыбкости, нереальности происходящего; непременно обратите внимание на немотивированные промельки-явления, «как бы между прочим», самого Хичкока в кадрах «Головокружения» – сначала в порту, потом на переходе улицы. А теперь посоветую вам обратить внимание на то, как сращивается мистический детектив с мелодрамой: вот уже другая молодая женщина, чудесно преобразившаяся в Мэделин, погибает – боже, как звали её, не вспомнить, – а Скотти, заподозрив самое худшее, желая предотвратить несчастье, гонится за ней – обречённой? – на авто… Или нет, нет, гонится он ещё за Мэделин? Но за кем бы Скотти ни гнался – чуден кадр узкой дороги со смыкающимися над лентой асфальта ветвями деревьев, – гонится, но опаздывает: Скотти, пока всё ещё не избавившийся от приступов головокружения и на сей раз не сумевший Мэделин спасти, внешне спокойно смотрит на неё, разбившуюся, сверху, с красной черепичной крыши аббатства, смотрит, не зная, что она была убита до этого, что сброшено с колокольни было мёртвое тело. А ещё появляется ведь другая ледяная блондинка, как две капли воды похожая на Мэделин, да, та, имени которой Германтов не может припомнить.

Так не бывает?

Но хоть что-то удалось понять в этой произвольной нарезке кадров?

Нет?

Ничего не поняли, только запутались?

Значит, артистичный интриган-киновед достиг своей цели! Поймёте, даст бог, когда вам всю картину покажут.

Германтов взял лежавшую на карте Венето лупу, машинально поднёс к глазам: комната поплыла, приблизился восковый лоск паркета с блестящими пятнами – отражениями стеллажных стёкол. Какой урок из давних блужданий мысли он извлечёт для «Унижения Палладио», когда стволовая идея книги давно ясна? Ему ведь оставалось только увидеть виллу Барбаро, воочию увидеть то, что он будто бы под микроскопом многократно рассматривал на экране монитора.

А что же всё-таки Шумский?

Немилосердно запутав зал, он заговорил о трагической интонации «Головокружения» о близости душ и непреодолимом их отчуждении, вздохнув, напомнил, что «Головокружение», – это мистический кинотекст, повторил, совсем уж сокрушённо вздохнув, что образы потустороннего мира компануются на стыках яви и сна, а на пике нетерпения зала, которое уже угрожало перейти из ропота в топот, он внезапно избавился от флегматизма, как заправский конферансье, объявил вдруг эстрадный номер: Шумский громко воскликнул, резко вскинув руку-саблю и сверкнув металлическим браслетом часов: «Поёт несравненная Джуди Гарланд!» И после оглушительного треска в динамике, затянутом буклированной материей и стоявшем у самого края сцены, загорелся экран, Джуди Гарланд спустилась под гром оваций по закруглённой белой лестнице с витыми перилами, запела, а по низу экрана побежали титры:

– Я оставила сердце в Сан-Франциско, я никогда не забуду, как он открыл мне свои Золотые ворота, есть один лишь прекрасный мост…

Можно ли было подыскать лучший песенный эпиграф к «Головокружению»?

Вспомнил: ту, вторую жемчужно-ледяную блондинку, словно бы преобразившуюся в Мэделин и – от судьбы не уйти? – по-настоящему разбившуюся, распростёртую на земле у портала аббатства, тоже звали Джуди.

Уши закладывало, Ил‑18, потряхиваясь, проваливаясь в небесные ямы, заходил на посадку в Шереметьеве, а Германтов всё свою думу думал: так, предположим, между ним и Лидой возникла какая-то неодолимая психологическая преграда, так, но зачем же тогда прилетал он в зимнюю Ригу? Чтобы получить в подарок конфеты «Прозит» и увидеть седовласого ветчинно-розового Шумского, внушительно поднявшегося над банкетным столом? А увидев Шумского – ну какого, какого же чёрта появился он в ресторане? – вспомнить про его бессмертное «введение в фильм»?

Но зачем мне Хичкок?

Зачем?

Прежде чем Германтов это поймёт, должно будет пройти много лет: его ждала долгая погоня вслепую.

Париж, «Сельский концерт».

Привычно обойдя ажиотажное столпотворение перед Джокондой, завернул за стенку, в отведённый, похоже, ему одному покой изнаночного пространства.

Словно ветерок пролетел – повеяло прохладой из невидимого, выдохнувшего кондиционера?

Невероятная экспозиционная интрига: небольшие холсты Леонардо и Джорджоне на противоположных поверхностях одной стенки, поставленной поперёк зала, а сзади, за спиной Германтова – громадный Веронезе, дожидающийся его оглядки.

Три полотна на стене.

Слева – Sebastiano Luciani, справа – Tiziano Vecellio, а в центре, в центре… – опять Tiziano Vecellio?

Ну да, очнулся, как если бы в первый раз увидел эту давно впечатанную в память сомнительную табличку под «Сельским концертом»: Tiziano Vecellio, dit Titien Pieve di Cadore, 1488/90, Venise 1576, Le Concert champetre vers, 1509… И тогда, когда он ещё не углубился в поэтические тайны Джорджоне, он почувствовал себя оскорблённым: Tiziano Vecellio? С какой стати…

Но теперь, завернув за стенку, окунулся в потусторонность? Даже надписи на знакомых табличках уже не казались ему реальными.

Послышались звуки лютни, божественное пение – как соблазнительно было увидеть в молодом человеке в богатых алых одеждах, с лютней в руках, самого Джорджоне. Всякий раз Германтов задумывался об этом и словно бы вступал с Джорджоне в личный контакт; тот был ведь таким же красивым и молодым, как музицировавший, когда писал эту картину; тихо зажурчала вода, лившаяся из кувшина.