Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Теперь-то его действительно ждали великие дела!

Вечером в хорошем расположении духа, что-то насвистывая, складывал вещи – в наплечной кожаной сумке был очень удобный плоский футляр на молнии, точь-в‑точь для ноутбука; и опять он выпил вина за ужином; опять хорошо выспался, на сей раз ему вообще ничего не снилось.

Ранним утром после душа и кофе с сырными гренками он сказал себе, как если бы благодарно покорялся судьбе: Милан так Милан.

Он вызвал такси и присел на дорогу.

Вот теперь-то действительно позади все волнения, напрасные страхи, действительно позади! В иллюминаторе резко ушли вниз, вслед за серой бетонкой и голыми озябшими деревцами, куполки Пулковской обсерватории, а «Боинг» окунулся в облако.

Равномерно гудели двигатели.

Полёт шмеля, растянутый на три часа… Благодушно внимал Германтов приглушённой моторной музыке, скользил беспечным взглядом по затылкам и лицам пассажиров. Странно, лицо молодой женщины с чёлкой до бровей показалось ему знакомым. «А– а-а, – обрадовался Германтов подсказке памяти, – я ведь её видел по телевизору, она толково рассуждала о заказчиках убийства того типа в острых туфлях, – Германтов обрадовался, что зрительная память не подводила его, но… но кто же, кто эта полноватая, с ямочками на щеках женщина средних лет, сидящая в его ряду, но по другую сторону прохода? Увы, он не смог вспомнить, что сталкивался с ней, выходившей из обувного магазина, на Большом проспекте. Ну-у, не смог и не смог, нельзя же всех встречных запоминать. В то самое мгновение Загорская, напряжённо глядевшая на молодую красавицу с чёлкой, вспомнила наконец, что уже видела её раньше – тогда, когда та садилась в автобус в Ульянке, у аварийного парящего озера.

Благодушие, однако, не покидало Германтова. Ни о чём сколько-нибудь важном для него ему не хотелось думать: облака превратились в слежавшуюся глубоко внизу вату, за чистеньким овальным иллюминатором сияла солнечная голубизна, в салоне по-хозяйски обосновывались солнечные лучи, а он машинально листал иллюстрированный журнал. Издевательские заголовочки, тотальная ирония. И в этом контексте осмеяния вся и всех уморительно-серьёзная хроника: Путин запускал подводный газопровод, Бабкина вступала в «Единую Россию»; на предпоследней странице мелькнула и невзрачная колонка про венецианский аукцион, но Германтов только усмешливо головой мотнул, как если бы отогнал назойливо зажужжавшую муху.

Потом вспомнил о Ванде, но как вспомнил, так и забыл и, обогнав самолёт, перенёсся в Милан, в этот престранный город изысканности и скуки, который вряд ли можно любить: одинокий зубчатый замок, никуда не ведущие бульвары, уродливые, в лучшем случае безликие небоскрёбчики и тяжёлые шкафы новых зданий, варьирующиеся оттенки серости, какие-то невнятные бреши в городских пространствах, где напрочь теряются замечательнейшие церкви, да ещё, как укор прескучному окружению, нежданные проблески изумительных витрин, будто бы смакетировавших недостижимый уровень вкуса, а заодно и неудержимый рост ценников, царящих во взаимной дополнительности своей на каких-то других планетах… Однако во всей этой средовой аморфности выделяются непреложной характерностью два крупномасштабных уникума: Собор и Галерея; минут десять дремал под монотонный гул.

– «Фиш» или «чикен»?

– «Чикен», – автоматически улыбаясь, отвечал Германтов, привычно откидывал полочку-столик.

– И нам «чикен», и нам, – раздались весёлые голоса, – симпатичную молодёжную компанию он выделил ещё при посадке.

Безвкусный «чикен» в желе, два размороженных зелёных стручка, остекленелый ломтик «чиза», крохотная гофрированная ванночка с джемом и коржик к кофе… Ему налили в одноразовый пластмассовый бокальчик красненького и плохонького – судя по этикетке на бутылке – французского вина.

Не стоит придираться к воздушной кухне, продолжал улыбаться Германтов, дожёвывая бумажный завтрак, днём, в Милане, даже в вокзальном баре можно будет что-нибудь повкуснее и поострее съесть, пиццу пепперони хотя бы. Главное, что позади все волнения, мнительные страхи.

– Кофе холодный, – попеняла стюардессе, убиравшей подносы, женщина в болотном вельветовом жакетике и больших круглых очках в черепаховой оправе… Голос знакомый, удивился Германтов и тотчас же узнал в недовольной особе телеинтервьюершу, которая недавно одинаково бойко беседовала с астрофизиком об устройстве Вселенной, а потом – с «креативными» протестантами-революционерами и болваном Шиловым, озабоченным засильем еврейского капитала.

И она – в Милан? А что, почему бы не взять ей сенсационное интервью у одиозного Берлускони…

Все дороги, включая воздушные, оказывается, не в Рим ведут, и даже не в Венецию, на аукцион всех времён и народов, а в скучный, но – оказывается – чреватый сенсациями Милан?

Нет, даже ёрничать не хотелось…

Или всё же – все дороги ведут в Венецию?

Нет, нет, – он снова будто бы отогнал надоедливую муху, ему захотелось сладко потянуться…

– Сколько до прилёта осталось? – телеинтервьюерша нервно скомкала и бросила на поднос бумажную салфетку.

Куда, бог мой, куда она так спешит?

Смешно.

Германтов уже расслабленно следил за экранчиком электронной полётной карты: красная стрелочка медленно подползала к Кракову… Вскоре и внизу облака исчезли, в прозрачной голубизне, как бы на дне океана, возникли сказочно Альпы. Всё ближе были снежные, с кобальтовыми тенями, хребты и пики, а воздух был столь прозрачен, что даже можно было бы при желании рассмотреть и нитку-петлю шоссе. Вот уже и крохотные блёстки машин можно было бы различить, выделив в бликующем потоке синенькую машину, за рулём которой сидел Вольман, ранним утром покинувший Зальцбург, но Германтов зачарованно смотрел на сизую щетину хвойных склонов, а вот уже – «Боинг» плавно снижался – окутались нежно-зелёной дымкой буковые леса: весна.

Календарная ранняя весна, а тепло, как летом.

Ступив на трап, испытал абсолютное счастье; да, такое с ним случалось разве что в юности, когда из ленинградского ненастья прилетал в Крым или на Кавказ: жаркое солнце в лицо, ноздри щекочет пряная цветочная пыльца… Его и возбуждал, и умиротворял блеск стёкол, яркая раскраска самолётов, он даже зажмурился и жадно вдохнул разогретый и свежий воздух; от счастья запрыгало сердце – день без неотложных дел, точнее, вообще – без дел, ничто не должно было помешать ему и проветриться, и, когда захочет, сосредоточиться; а потом войдёт он в виллу Барбаро.

Он уже был в хорошо знакомом ему главном терминале аэропорта Мальпенса – вспоминал только: три или четыре раза он сюда прилетал? – белёсые бетонные стены, верхний свет; все запахи, как в огромном стерильном туалете, были изгнаны озонатором, удлинённые локоны вьющихся цветов свисали с выносного балкона, куда зазывала шикарная реклама бара CINZANO; но сначала надо было пройти контроль – в ряд выстроились пластмассовые кабинки таможенников.