Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Вольман подлетал к Мюнхену.

Отложил электронную читалку, которой всегда пользовался при перелётах, достал бумажник – рассматривал мамину фотографию: белое платье в полоску, пальма… На коротких – из-за его спешки в аэропорт – поминках старенькая тётка Муся, мамина двоюродная сестра, и на похоронах жавшаяся к нему, тихо сказала:

– Она письма писала и не отправляла, кого-то любила долго, всю жизнь. Витя, ты не знаешь кого?

А Германтов всё ещё оставался в плену довольно простой догадки – художник исступлённо желал проникнуть за контуры видимого и манией своей заражал зрителя; но – это легко сказать, а… Самая сложная глава книги о Джорджоне называлась «Мания постижения».

Машинально перелистнул страницу: палимпсест.

Вспомнилось, как находил пограничные линии условно разных времён, составляющих сложное – Большое – картинное время, как расчленял ими, линиями теми, картину на составные, привязанные к условным временам условные же сюжеты. – В книге, в упомянутой уже главе «Геометрия восприятия», были воспроизведены схемы этого расчленения на упрощённые времена-сюжеты. Затем картину-палимпсест он расслаивал в плоскости изображений – картина образовывалась будто бы во взаимных наложениях-совмещениях прозрачных, причудливо оконтуренных слоёв-изображений, фрагментарных по отношению к целому: в одном картинном слое изображён был нарядный вдохновенный лютнист, вероятно, alter ego Джорджоне, в другом – слушатель его, в третьем – нимфы; о, к примеру, с полстраницы было Германтовым написано только о флейте в руках сидящей нимфы, точнее, о линии-флейте, отсекающе чётко продлевавшей линию ног, – написано как о границе и сюжетно-смысловой, и временной, и композиционной, линия-флейта и объединяла-сплачивала времена нимф и лютниста в сновидческий момент музицирования, и разделяла…

Сновидческая тревога? Саспенс, но…

Сладостный саспенс, именно так?

«Боинг 737», – рейс из Риги – благополучно приземлился в Мюнхене, подруливал к залитому огнями стеклянному терминалу, и Вольман подумал, что правильно сделал, отправившись в Венецию кружным путём, наверное, запутал Кучумова… «Да, мамы нет», – вздохнул для порядка Вольман. В Риге он взял лишь несколько почему-то неотправленных маминых писем и её фотографию, где она совсем молодая. У него дома уже была с давних времён такая, а почему-то взял, такую же, но… Он поспешил подвести черту: ладно, фотографию взял, а зачем ему эти письма – глупость какая-то. Но сейчас он арендует машину и – в отель, спать, завтра – в Зальцбург, где намечен был у него полуделовой обед, потом покатит он через Альпы.

– Всё! – вспомнив противоречивые перипетии сочинительства «про Джорджоне», радостно сказал себе Германтов, удивившись своей решительности и внезапному приливу энергии; он захлопнул книгу – всё!

И звучно шлёпнул ладонью по зелёной суконной столешнице – всё!

И машинально, по суеверной привычке, положил ладонь на медную львиную маску – всё, всё, всё.

А теперь – пружинисто встал из-за стола – побоку томительные экскурсы в прошлое, теперь будет он счастливо тонуть совсем в других файлах, писать будет другую книгу, пора, подсказывает небо, пора! Аккуратно поставил на полку с краю, рядом с булыжником и синим бокалом «Джорджоне и Хичкок»; вернул на стеллаж конверт с фотографиями, скользнул рассеянно по маховскому эскизу с мохнато-алой аркадой.

– Пора, решили боги, пора, – повторил он, когда снова уселся за компьютер лишь для того, чтобы глянуть на титульный лист.

Итак:

Юрий Германтов

Унижение Палладио

книга фантазий

Да, что в электронной почте?

11 марта, суббота, отлёт в Милан из аэропорта «Пулково‑2»… Прилёт в Милан, в аэропорт Мальпенса… Отправление скорого поезда Милан – Венеция… Прибытие в Венецию, на вокзал Санта-Лючия… Заселение в гостиницу…

12 марта, воскресенье, свободное время.

13 марта, понедельник… Ну да, всё-таки тринадцатое, а не четырнадцатое, понедельник, ну и пусть тринадцатое; а так всё точно, просьба волшебницей Надей удовлетворена: отправление одиннадцатичасовым поездом в Мазер.

А потом – Виченца, потом опять свободное время для посещения… Всё – по давно намеченному им плану.

Стоило ли попусту нервничать?

День выдался длинный, фантастически длинный, радостный, муторный и тяжёлый, он чувствовал, что раздавлен собственными воспоминаниями, которые спозаранку и до сих пор, до позднего вечера, не оставляли его в покое, и вдруг… Да, изнурительный «карантин» закончился, и он, ощутив, что освободился от груза прошлого и готов к встрече с виллой Барбаро, испытал мгновенное облегчение – правда, будто бы неизбывную тяжесть и с плеч сбросил, и с души. Не поверилось даже, что цел, рассмеявшись, себя ощупал: не раздавлен, не измочален. Он выпил вина, беспечно просмотрел несколько кадров «Преступления в Венеции»: отчаянная чепуха, какие-то жгучие брюнеты, выходцы с Балкан, по заказу русской мафии шантажируют в дни карнавала… охотятся за какими-то масками… Да, явный дефицит сюжетов… Подлил вина – ему было уютно на кухне, алый абажурчик привычно зависал сперва в тёмно-синем, затем и в чёрном окне; он слегка захмелел и спал отлично всю ночь, ему, правда, забавный сон приснился под утро: Шанский, вдохновенный и молодой, но почему-то в клетчатых брючках, странно и потешно, словно актёрствуя на дурном капустнике, воровато озирался по сторонам и, сглатывая слюну, громко-громко шептал: тебе выпали уже клокочущие радости озарений, но мои доверители просили предостеречь тебе от дальнейших шагов… Да, презабавная сценка, презабавная, наверное, осадок дневных треволнений выпал в шаловливое сновидение; еле шевельнулась смутная мысль, а Германтов перевернулся на другой бок и сладко уснул.

Назавтра Германтов бодро встал с постели, мельком глянул на себя в зеркало, с удовольствием постоял под душем, протерев запотевшее зеркало в ванной, остался доволен живым блеском глаз и даже подмигнул себе, когда надевал халат; затем не спеша позавтракал: ему выпадал день безделья.

Он лишь оплатил квартирные счета в Сбербанке, потом, с горделивой ленцой вылавливая в тротуарной сутолоке Большого проспекта встречные взгляды красивых женщин, вышел к площади-перекрёстку, завернув в сторону Невы, прогулялся по Каменноостровскому; нежно припекало весеннее солнце.

Уличные картинки, в которых вчера-позавчера он мог бы усмотреть мрачноватые предзнаменования, сегодня казались ему вполне обнадёживающими; весна, весна – не мог никак нарадоваться внутренний голос.

Тут ещё перед курдонером «Ленфильма», мажорно, словно оркестровым громом меди итожился «карантин», со сверкающим весёлым грохотом вывалилась из водосточной трубы к его ногам и осколочно разлетелась ледяная пробка. Он не смог не воспринять трубный грохот весны и сверкающую россыпь у своих ног как напутственно-добрый знак.