Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Знает ли пастух, что именно арка находится за его спиной, знает ли женщина цыганистого вида, кормящая младенца, о том…

Ладно, отрешённые, словно вынутые из окружения персонажи, пастух и женщина, существуют сами по себе, будучи закупоренными в своих временах, и пейзаж от них будто бы отчуждён, будто бы независим, хотя это и не дикий пейзаж, а вполне рукотворный, да и сам-то пейзаж, реалистичный вполне, даже строго выстроенный по планам – береговой откос – руина и стволы слева-справа – мост – цепь фоновых башен – грозовое небо, – да, пейзаж, выстроенный по планам, которые соединяет текущий через пустой центр композиции, фланкированный тёмными стволами ручей, кажется фантастичным; повторял и повторял: может быть, две фигуры, вполне конкретный пастух и вполне конкретная женщина, лишь формальные элементы композиции, такие же, как и стволы, обрамляющие пустоту картинного центра.

Напряжённую пустоту?

Пустоту, заполненную хичкоковским «саспенсом»?

Центр пуст, и при этом так много всего между стволами и разобщёнными фигурами женщины и пастуха изображено! И какая же густая живопись гипнотизирует сгущениями неясных смыслов – неимоверно густая не только в пастозных, но даже в жидких мазках-заливках: как чудно написан тусклый блеск ручья там, где соприкасается блеск с тенью моста, как… И всё это – «издержки музыкальности», «неуверенность и нерешительность начальной живописности», «плоды безвыходного раздумья»?

А немотивированность изображённого и задаёт, и проявляет на холсте тревожную фантастичность?

Очередная экскурсия оккупировала пространство перед «Грозой».

Оттеснённый спинами и затылками, повторял: немотивированность-фантастичность как источник и катализатор тревоги?

Но – никакого соскальзывания в сюрреализм, нет-нет, Джорджоне делает естественным любой внешний живописный эффект, Джорджоне разве что – неявный эксцентрик кисти, да, неявный, его эксцентризм какой-то умеренный, сглаженный.

«Да уж, – думал тогда, в зале номер 5 Галереи академии, Германтов, – Джорджоне с такой лёгкостью провоцирует на перебор мифологических литературных сюжетов, на отыскание ключей к композиционным шифрам, что…»

Но куда – или откуда – течёт через центр композиции ручей?

Куда, куда: ручей течёт – к молнии?!

И – прочь артистичные, тут и там разбросанные джорджониевские обманки: все смыслы стягиваются к сверкнувшей молнии… всё немотивированное вмиг становится мотивированным!

Да! Вспышка молнии – не только призрачный природный источник света, позволяющий увидеть странную, «немотивированную» сценку в пейзаже, ту, что предметно изображена художником, но и…

Да: и вполне освоенный, природный – и потусторонний, дерзко расколовший небо накал.

Смотрел на зеленоватые выпуклости грозовых облаков с затёками лака, на светоносный зигзаг и с мгновенной яркостью выхваченные из тьмы вспышкой верхушки далёких башен; смотрел, думал и додумался, покончив с предположительными вопросами: то, что изображено, – это и впрямь не обычная, «правильная» картина с ручьём, руинами и фигурами, изображено на ней – озарение, само художественное озарение; элементы картины как бы ещё разрознены, ещё не собраны в какой-то окончательный сюжет композицией: «Гроза», тонко выписанная маслом и взятая в раму – словно и не картина ещё, а своеобразная предкартина! Вспышка-озарение нам являет то, что никогда, ни до, ни после чудесного опуса Джорджоне, не бывало объектом живописи: Джорджоне написал картинный замысел с его иррациональными тревогами.

Да, поучительное воспоминание. Германтов, довольный, блаженно откинулся на спинку кресла.

– Вспышка, вспышка, – счастливо повторял он, как поэт, нашедший дивную рифму, – давненько я к ней, оказывается, подступаюсь. Вспышка и – трепет, живой творческий трепет.

Перелистнул страницу.

Флоренция, «Три возраста».

Была солнечная осень, ветер взвихрял рыжеватую пыль, теребил, силясь отодрать от камней, заплатки плюща, во внутренний двор палаццо Питти ветер заносил из садов Боболи – будто стайки насекомых залетали – жёлтые листочки, какие-то вялые лепестки; нетерпеливо протянул десять евро в окошко кассы.

Быстро взбежал по лестнице.

Отдышался.

Так не бывает?

Бывает, и всё вроде бы на полотне мотивировано – разве это не традиционный тройной портрет?

Скажем, портрет отца, сына, внука?

Ну да, художник, как сообщено в аннотации к картине, испытал «интерес к психологической интроспекции персонажей» и…

Нет, такая банальность, как тройной портрет связанных ли, не связанных родственными узами мальчика, зрелого мужчины и старика, навряд ли могла бы тронуть Джорджоне – нет-нет, с его-то изощрённым умом… Он написал то, чего в реальности не бывает: это действительно тройной портрет, но – одного и того же человека в разных возрастных фазах жизни.

И если это «психологическая интроспекция», то – особого рода: интроспекция в последней фазе, с примесью мучительной ретроспекции.

Напряжение нарастало.

Поймал твёрдый и скорбный, исподлобья, взгляд лысого старика в красном, из тонкого сукна, облегающем плотную спину и плечо одеянии, присмотрелся: конечно, это портрет одного и того же – юного, повзрослевшего и состарившегося – человека.

И стало быть – портрет времени; и трёх времён по отдельности, и в слитности его, времени, невидимого движения?

Нет, видимого уже…

Джорджоне естественно и с подлинным изяществом сделал зримым движение от рождения к смерти.

Вот уж действительно искусность кисти: так неуловимо преображается естественная жизненная ситуация-сценка, что за простеньким сюжетом её опознаётся присутствие мистических сил, а невидимое становится видимым; старик, если захочет, может ведь элегически обернуться, даже всего-то повернуть слегка голову и увидеть себя в детстве – вот же он, в нарядной красноватой парче, с оранжевыми шёлковыми сходящимися на груди лентами, или, может… О, как он был хорош в зрелости! Как к лицу ему был когда-то этот тускло-зелёный камзол с расшитым воротником…

Мужчина с благородным профилем обращает внимание мальчика с припухлыми щеками на что-то в листке бумаги, которую тот, читая, держит в руке, а старик от них, представляющих его-прежнего, в детстве и зрелости, отвернулся, чтобы не ворошить прошлое, но, застигнутый врасплох зрителем, вынужден ответным взглядом поведать о своей последней боли: сжатые губы, бесформенная короткая пегая бородка, пегие волоски за скульптурным ухом, вздувшаяся скула-желвак – как резко выделяется нездоровая бледная желтизна лысого черепа на чёрном бездонном фоне…

Последней болью этой набухает фоновая непроницаемость тьмы.