Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Потом были уже кремовые живописные домики с колониальной лепнинкой, бурые подпорные стенки, на бугорках над которыми росли лимонные деревца, увешанные плодами, была безжалостная жара на центральной маленькой площади, под тентом, живые цветы в вазах и разбавленный фруктовой водичкой ром со льдом, оладьи в подливе с горящей во рту мексиканской фасолью. Потом, поплутав, выехали на прямую, аккуратно заасфальтированную дорогу, и показалось Германтову, что он когда-то, словно в одной из прошлых жизней своих, эту дорогу видел. Спустя миг понял он, что по этой же дороге, только узкой ещё, со смыкавшимися над ней ветвями деревьев, Скотти гнался за… Гнался, чтобы её спасти, но опоздал; над кронами мелькнула знакомая башня-колокольня – он вернулся в сон Мэделин?

Да, точно, вот и указатель: Mission San Juan Bautista.

Свежевыбеленные стены. Перед входной аркой – новенький белый деревянный крест и у подножия его куст с кроваво-красными цветочками; крест и куст обрамлял белый штакетник, возвышалась чуть правей знакомая колокольня; а Германтов видел ещё и Скотти, который с черепичного ската крыши аббатства смотрел вниз, на распростёртое на камнях женское тело…

Допивал чёрное пиво; гул голосов, запах варёных моллюсков, декоративные сети, сачки.

В Сан-Франциско он метался меж туманом и ясностью и ни разу там повода не было вспомнить Лиду, зато сейчас один из ребусов судьбы был разгадан; сейчас, поглядывая в окно на потемневший от дождя пляж, понял он, за какими же подсказками прилетал в Калифорнию и чего ради он столкнулся с Хичкоком на Маркет-стрит, на уличном переходе. Понял только что, так как подсказки эти были отложенными: всего с час какой-то назад увидел он бело-синий полосатый шезлонг, жемчужный венчик волос – и немыслимое начинало осмысливаться. Благодаря Лиде бессвязно-загадочные события-ощущения, донимавшие его много лет, сблизились и – замкнулись в токопроводную цепь.

А если бы, маниакально повторял он, если бы не выловил он в прибойной пене булыжник?

Если бы она не надела в день их подстроенной судьбой встречи полосатое платье?

В ресторане было тепло, уютно, но его лихорадило. Он безостановочно перебирал игровые причуды целеустремлённого случая: и булыжник привлёк вдруг её внимание, когда шла по набережной, и заказанное случаем полосатое платье было на ней в тот день встречи, и, между прочим, о «притонах Сан-Франциско» она, проснувшись наутро, совсем уж неожиданно, но, как выяснилось теперь, кстати заговорила. Германтову привиделось мутное зеркало с отбитым углом; а седой киновед потом, зимою – вспомнил – тоже как нельзя более кстати обнаружился во всей своей внушительной красе на банкете…

Ещё сегодня утром, стоя в Лувре перед «Сельским концертом», он и подумать бы не мог обо всём этом.

Когда вернулся в гостиницу, у него так дрожали руки, что он долго не попадал ключом в замочную скважину двери своего номера.

Он знал уже, что говорения Шумского об атмосфере и образах тревожной хичкоковской поэтики, собственное восприятие и атмосферы этой, и образов он опрокинет на картины Джорджоне.

Дрезден, «Спящая Венера».

Ну какая связь между пустым, без машин, мостом Золотые ворота и… такая, такая, – коснувшись взглядом «Спящей Венеры» он словно бы из беспокойных снов Мэделин заглянул в безлюдное сновидение Богини.

Так не бывает?

Изображение – немотивированное?

И всё это – правда.

Какому ещё художнику могло бы прийти в голову пышное ложе богини вынести на природу… Германтов, разминая мысли, приклеивал к холсту те же примитивные претензии, которые недальновидными критиками приклеивались поначалу к лентам Хичкока. Нет, художественные аналогии были куда глубже, их негоже было бы обосновывать поверхностным доказательством от противного.

Schiavone, Bordon, Palma Veccio, Tizian, Bassano… Всё у них на полотнах так, как бывает, всё в их сюжетах-композициях мотивировано и без подвохов, они достойно написали то, что от них ждали, то, что и было затем обозначено на табличках как сюжеты полотен, а Джорджоне совсем уж не такой, как удачливо-почтенные соседи его по залу дрезденской экспозиции.

Как выделялось всё-таки его полотно!

Но чем же, чем выделялось – дыханием волшебного, но чем-то тревожащего покоя?

Или, если попроще, выделялось тем, что Шумский называл «атмосферой»: не было у Schiavone – Bordon – Veccio – Tizian – Bassano атмосферы, а у Джорджоне – была!

Германтов чуть отошёл.

Очаровательны согнутая рука и лежащая на ней голова с закрытыми глазами… Текучая бестелесная телесность, а пастораль – видение…

Ещё отошёл.

Что же всё-таки написал Джорджоне?

Саму встревоженность, чудесно сгармонизированную встревоженность? Постоянную встревоженность, разлитую в воздухе?

Приблизился к холсту.

Что-то завораживающее, гипнотичное, как сон? Ну да, Джорджоне ведь писал не Венеру саму по себе, телесную и прекрасную, а таинственный сон её.

При том, что и сама-то Венера фантастично вмонтировалась в свой сон: Венера его, безмятежно-тревожный свой сон, порождает и в нём же – на роскошном ложе, вынесение которого на траву мотивировать смогла бы лишь причудливая образность сна, – зримо присутствует.

Джорджоне – предтеча сюрреалистов?

Плоско… А если это глубоко статичный и при этом – музыкальный, мелодичный какой-то сюрреализм?

Музыкальный сюрреализм как вкрадчивый инструмент тревоги?

Но… сюрреалистов влекли душераздирающие картины снов, а у Джорджоне сон – тревожный, но сладостный… как стиль Данте.

Сон модели-богини, немотивированно уснувшей на лугу, погружает тонкими, словно невидимыми сигналами – он пожалел, что не написал «пассами», – живописного гипноза в тревожный сон зрителя?

Впрочем, не уснувшей вчера или только что модели-богини, не способной почему-то проснуться через миг или час, а – спящей, постоянно спящей, как бы пребывающей в мифологическом сне; она, несомненно, дышит, поскольку жива, но – не может и шелохнуться, будто бы боясь разбить сон, как прозрачный хрупкий сосуд; в нескольких абзацах Германтов определял не физиологический, разумеется, но культурно-живописный статус этого дивного сна.

Хичкок считал, что зрительское напряжение по мере развёртывания киноленты должно нарастать. И на примерах из «Заворожённых» Германтов, вслед за Шумским, вскрывал мистическую механику нагнетания напряжения. Но как схожего «нагнетательного» эффекта достигал Джорджоне в статике холста-прямоугольника, да ещё при заведомой обездвиженности спящей на холсте Венеры? В гипнагогии всё видимое обретает двойную мотивировку – и жизненную, и фантастическую, у Хичкока игра мотивированного и немотивированного неожиданно толкает сюжет, но киносюжет ведь движется во времени, а в живописи сюжет остановлен а‑ля стоп-кадр, время никуда не течёт, линейное же время, устремлённое из прошлого в будущее, и вовсе внутри рамы отсутствует: живописное произведение для времени разве что служит своеобразным резервуаром.