Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Этого, впрочем, было достаточно для элементарной ориентации. Всё ещё беспомощно обдумывая происшедшее с ним на асфальтовой зебре Маркет-стрит, Германтов, однако, вовремя заметил табличку с названием нужной ему улицы, завернул на Колумбус, и обнадёживающе вспыхнуло в безграничном мохнатом сумраке электричество в гладкой крохотной витринке, оказавшейся рядом: двое пожилых миниатюрных японцев в белоснежных тужурочках заведённо лепили суши. Жизнь продолжалась? И – в гору, в гору; в сгущениях мути вдруг обозначился, серебристо блеснув, гранёный штык Пирамиды. Вскоре Германтов достиг её бетонно-решётчатого подножья.

Туман плыл и заплывал в глаза, то замедленно, то ускоренно клубился, чудесно обозначая, за миг до их саморазрушения, свои же эфемерные формы: нежные влажные пепельно-голубоватые горы наваливались на Германтова – голубоватые там, догадался, где туман редел и просвечивал сквозь пелену небесный свод. И вдруг он окончательно прозрел! Меж раздвигавшимися, а вот уже и разлетавшимися округлыми горами-облаками тумана сказочно возникла солнечная долина: там, внизу, будто просыпавшиеся из гигантского свето-теневого мешка, резко и сомкнуто белели отмытые добела туманом разноразмерные кубики-домики, а за ними ярко и глянцево синел залив, – какой запредельный Малевич провидел этот внезапно реалистичный супрематизм?

Туман и ясность в дивном единстве!

Мимо проносились полупрозрачные клочья пепельных облаков, вот уже и не клочья – треплющиеся ветром на лету, истаивающие в лучистой прозрачности пряди.

Промокнул платком свежую, как роса, влагу на лбу и щеках. Слепяще заблестели умытые, проткнувшие сырую грязную вату грани Пирамиды, на клумбе зажелтели тюльпаны, а… А из-за ближайшего облака, ангельски улыбаясь, выпорхнула Ванда; ну конечно, обычно из-за ближайшего, принесённого с собой угла с дивной естественностью появлялась, а сейчас – из-за облака.

– Как тебе туман? Как тебе наша встреча на небесах?

– Надеюсь, это пока лишь репетиция встречи.

– И я надеюсь, – Ванда что-то ещё щебетала, а ему мерещилось, что он в кружениях по городу повторял путь Скотти, который, в свою очередь, следил за Мэделин: он увидел вдали и чуть слева, сразу за клубами редеющего тумана и глубоко-глубоко внизу алую графику подвесного моста… Справа был двухэтажный бесцветный мост, а левее солнечной долины – алый: вот он, один лишь прекрасный мост.

Ванда проследила за его взглядом.

– Поехали?

Старенький белёный маяк, как свечка.

Тёмная опора моста – здесь с букетом цветов стояла над водой Мэделин, здесь, разорвав букет, бросилась она в воду, здесь Скотти спасал её, нёс на руках к машине.

Белый «Ситроен» уже проскочил гребёнку платного мостового терминала, спеша к безжизненному, без единого кустика-деревца, холму. За алыми, выкрашенными суриком тросами подвесок, на глянце синевшей бездны – крапинки парусов; а вот уже за безжизненным холмом – узкий серпантин, по нему долго осторожно спускались в сумрачную гигантскую впадину, где рос заповедный красноствольный секвойный лес. «Смотри, на этом срезе ствола – тысяча колец, эта секвойя прожила тысячу лет». Он будто бы попал в сон Мэделин… И – вверх по серпантину, к свету, вот уже и припарковались у пушистеньких сосенок и родедендронов райского городка, вот – расчертившие синюю гладь упругие дощатые мостки-причалы, яхты, вот уже он и Ванда сидели в прибрежном ресторанчике с видом на подрумяненную закатом Пирамиду, недавно покинутую ими там, на другом берегу залива, а Германтов на монтажном столе сознания маниакально склеивал и переклеивал так и эдак кадры «Головокружения».

Проехали по запруженному машинами мосту, а он, и разрезая бифштекс, болтая о том о сём, видел мост пустым: ни души. И даже от наложения красного на синее – конструкций моста на залив и небо – усиливалась тревога.

Хичкок почему-то не выпускал из своего мистического плена?

Почему-то? Летел в Калифорнию, не помышляя о Хичкоке и встрече с ним, а прилетел, оказывается, чтобы очутиться в немотивированном плену, во всяком случае – пока что немотивированном.

И уже был поздний вечер.

И вечер сменила ночь, и уже думали они, где бы поужинать.

Над пятнистыми от света фонарей чёрно-изумрудными деревьями загорался в звёздном небе белый и розовый неон, они ехали по Эль Камино…

А сам Хичкок, давным-давно умерший, сойдя с экрана, пошёл навстречу ему по зебре, чтобы он физически соприкоснулся с Немотивированным как с суверенной субстанцией искусства и…

Так вот чем был озабочен Хичкок – встречей с ним? Ну конечно, он же спешил навстречу ему и…

И – и что же?

Через неделю Германтов отправился на юг, в Монтерей, в гости к Элинсонам.

Крашеный деревянный дом на макушке холма, с которого в голубой дымке виден был океан; с помощью подзорной трубы или сильного бинокля можно было даже проследить за показательным заплывом китов.

– Однажды заспорили – какие у тебя глаза: серые или зелёные?

– Уже не определить.

……………………………………………………

Мастерская в пристройке-гараже, многоцветное пастельное марево, точь-в‑точь такое же, как то, что плавало когда-то по комнате в Ковенском переулке; пастели рисовались-писались на шершавой, изнаночной, поверхности оргалита. А ещё при доме был огороженный дощатыми стенками травяной двор с оранжево-рыжей мексиканской керамикой. В центре двора рос гигант-эвкалипт с белёсым гладким стволом.

Пронзительной звёздной ночью сидели за столиком во дворе, пили калифорнийское каберне. Эвкалипт, будто бы из Гагры пересаженный к прибытию гостя, нестерпимо благоухал, сорил какими-то клейкими пахучими палевыми чешуйками. Лохмотья эвкалиптовой кроны зависали где-то высоко-высоко, и когда в голове приятно зашумело, а Германтов по-детски подумал, может ли хотя бы одна из крупных звёзд, которые совсем уж в недостижимой выси холодно сверкали сквозь прорехи многослойной листвы, упасть на стол, Гарик спросил:

– Помнишь, мы как-то на Кирочной, в переполненном «Спартаке», смотрели «Головокружение»?

– Помню, конечно, помню, – промямлил с упавшим от неожиданности сердцем Германтов, чувствуя, как его начинает бить дрожь.

– Там ещё киновед, седой и розоволицый такой, выступал перед началом сеанса, – отмахиваясь от роя эвкалиптовых чешуек, нарезала сыр Люся.

– Да, Шумский.

– А «Спартак» сгорел? – спросила Люся.

– Сгорел.

– Попробуем что-нибудь возродить из пепла, – загадочно пообещал Гарик. – Я уже знаю, куда мы завтра поедем.

Маленькая красненькая «Тойота» быстро ехала через выгоревшую зеленоватую равнину с фоновыми горами. Остановились, чтобы размять ноги, у мексиканской ярмарки: деревянные, грубо сколоченные прилавки с горками каких-то пятнистых бледных стручков и жёлто-оранжевыми тыквами, знакомая уже оранжево-рыжая керамика, подцепленные к козырькам навесов вязанки красного перца и соломенные сомбреро, домотканые, с бахромой, оранжево-коричневые пончо.