Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Строили, строили, и опять – руины?

– Очевидно, завершается многовековой цикл культурного развития. А в конце каждого цикла разваливается своя Вавилонская башня.

– Вы вчера коснулись гипотезы относительно непричастности Бога к сотворению мироздания, – вспомнила Вера. – Будто бы, по вашему мнению, у Бога не нашлось для этого времени.

– По мнению астрофизиков, – мягко поправил. – Это они, самые смелые из астрофизиков, считают, что до Большого врыва, породившего нашу Вселенную, время вообще не существовало.

– Хорошо, а как же обстоит дело с творением внутри самого искусства? При создании конкретного произведения, надеюсь, время существует?

– И да, и нет.

– Формула в вашем духе!

– Вы сами, – улыбался, – вытолкнули меня на зыбкую почву. Но таков уж парадокс творчества: в кардинальный миг его – во всяком случае, по субъективным ощущениям самого художника – монотонно тикающее время будто бы разрывается, и он, художник, угодивший в разрыв, творит в темпоральном вакууме.

– Останемся на зыбкой почве? Время, вы сказали, можно выразить только в пространственных категориях, а как можно выразить-изобразить смерть?

– Думаю, только в категориях и образах жизни.

– А духовное выразимо только через телесное, материальное?

– Думаю, так.

– Как именно в искусстве выразить смерть? Выразить средствами, как бы отвергающими цель, во всяком случае, противными цели? Какая-то квадратура круга. ЮМ, прошу вас, порассуждайте.

– Хотите меня с зыбкой почвы спихнуть в трясину?

– Мы вас спасём, если сами не справитесь, мы вас за волосы вытащим, – пообещала Оксана.

– Всякая смерть, – начал Германтов, – пробивает невидимую брешь в ткани бытия, брешь – в ничто, ибо и сколь угодно красочно нафантазированное Царство Небесное, как бы брешь заполняющее теми ли, этими образами, изъятыми из реальности, суть всё то же ничто, хотя подобные фантазии лишь уводят от трансцендентной сути.

– Что же не уводит?

– Честная иносказательная попытка изобразить брешь как брешь, то есть – как абсолютную пустоту.

Вера перестала жевать, а рука Оксаны с вилкой, на которую был наколот ломтик цукини, зависла в воздухе.

– Но, – у Веры золотом блеснули глаза, – можно ли, вспомнив то, что вы только что говорили, изобразить пустоту саму по себе, вне категорий наполненности?

– Это хитрая художественная задача, – Германтов отпил вина, – её можно решить, присматриваясь к ткани бытия на границах с брешью… Фокус в том, что, пробивая брешь, смерть деформирует и саму бытийную ткань.

– Опять деформации как средство изображения идеи?

– Опять: деформации видимого используются для изображения невидимого, в том числе – и посмертной пустоты, это ведь ключевой художественный приём.

– Когда и как дошли вы до этой простенькой мысли?

– Давно, когда удалось всеми правдами и неправдами посмотреть ранние фильмы Антониони. Там на удивление зримо передано зияние, замещавшее ушедшего – в антониониевских терминах исчезнувшего – человека. Зияние – словно колеблемое, словно передвижное, знобяще-ютящееся то в гостиной, между накрытым столом и камином, то между крыльцом виллы и садом. Хотите верьте, хотите нет, но я видел на киноэкране конфигурацию смертельной бреши, чуял, как тянуло из неё потусторонним холодом.

– Б-р-р-р, – передёрнулась Оксана, сняла жилетку и повесила её на спинку кресла.

– Получается, что…

– Что таким образом на целлулоиде запечатлевалась сама смерть – субстанция неведомого нам измерения.

– Б-р-р-р, – на сей раз передёрнулась Вера и тоже подцепила ломтик цукини вилкой. – Мне с вашей подачи вспомнился опять Алексеев: это ли не радость, что скорбь уже так глубока… А вы, ЮМ, помните?

– Помню, это «На темы Ницше».

– Да:

у Веры вспыхнули диким огнём глаза, а щёки мертвенно побледнели:

И уже доедали телячью печёнку с маринованными цукини и базиликом, допивали розовое вино, когда Оксана с обидой в голосе сказала:

– Пусть цифры в зрачках Джоконды, как на биржевом табло, выпрыгивают, если вообще выпрыгивают, пусть даже цифры – фикция и это лишь чьи-то домыслы, но вы ведь знаете, Юрий Михайлович, что Микеланджело в Сикстинской капелле изобразил на плафонной фреске человеческий мозг?

– Знаю, вернее, готов в это поверить, так как верю глазам своим.

– Он ведь не мог видеть человеческий мозг в натуре, а узнаваемо-точно написал, хотя образно…

– Не исключено, что мог видеть: Микеланджело, знаток анатомии, не раз присутствовал при вскрытии трупов. Но скорей всего вы, Оксаночка, правы, это интуитивное прозрение.

Германтов мысленно задрал голову.

– Многофигурное, густо закомпонованное изображение действительно похоже на мозг – по внешним контурам угадываются формы двух полушарий. Но если это и мозг, то выписан он будто бы изнутри – мы не видим привычную сферу, испещрённую извилинами, а видим багрово-коричневую изнанку сферической коры мозга, мы проникаем под её оболочку, где, оказывается, обитает седобородый Бог-Творец, находящийся во вдохновенном полёте, где теснится, слипаясь телами, летящая вместе с ним, вся его устремлённая взглядами к сотворённому чудесно Адаму свита… Этот мозг – как двустворная раковина как тесное и подвижное родовое гнездо, в котором так трудно всем обитателям его уместиться… Вот одна нога высунулась за контуры оболочки, другая вытянулась вдоль направления полёта… А как струятся и реют лёгкие ткани на небесном ветру…

– Я всегда, когда смотрю, задаюсь вопросом и не нахожу ответа: в небе сколько угодно места, качайся себе вольно на облаках, а им так тесно… Почему?

– Скорее всего, по композиционным соображениям.

И тут плавная речь Германтова споткнулась: его дёрнула судорога, а мысль ослепила дерзостной неожиданностью: это, это, осенило, и есть «ядро темноты»! Кисть взломала оболочку, проникла… Сферическая скорлупа, раковина, гнездо – лишь индивидуальные поиски сжатого образа и композиции вкупе с гениальными ухищрениями изобразительности, а это – да вот же оно, непостижимое, но видимое, вот – «ядро темноты», такое, каким его увидело художественное воображение, ядро, впустившее в себя свет, ставшее зримым со всеми его тайными потрохами. Микеланджело вынудил демаскироваться самого ветхозаветного Бога.