Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И могло ли со стороны показаться, что что-то, что «англичанин» вроде бы передал Германтову, тот торопливо запихал в сумку?

Случай, всего-то – случай?

Случай, не случай, могло ли, не могло показаться, но двое из трёх боснийцев – или албанцев? Или кавказцев? – после этой подозрительной сценки многозначительно переглянулись – вот он, моментик истины, вот! С этого мига их уже интересовал не только «англичанин», но и «француз» со своею сумкой, сумка, пожалуй, их заинтересовала даже больше, чем сам «француз». Двое из трёх «боснийцев» бесшумно встали и покинули бар. Германтов, получая сдачу, их отсутствию ни в зеркале, ни за реальным столиком уже не придал значения; он и «англичанин» вышли из «Даниели» одновременно, Германтов свернул направо, к Сан-Марко, к Пьяццетте, а «англичанин» пересёк набережную, направляясь к San Zaccaria, к причалу.

«Почему иду туда, сворачиваю сюда?» – счастливо спрашивал себя Германтов, не способный уже объяснить себе ни одного своего поступка. Какая-то сила вела его, и он доверился обезличенному поводырю.

Всё окрест было уже не в фокусе, расплывалось, дрожало-плыло.

Мало что опьянел от заката, так ещё и выпил.

Смешно: какое уж тут чувство реальности.

Так славно подействовал на Германтова коньяк, так славно! Голова приятно кружилась, совсем легко и чуть-чуть кружилась, а выдержанное в дубовых бочках тепло всё ещё разливалось по телу, и, миновав угол Палаццо Дожей, он, не упуская из сектора бокового зрения стекловидную лагуну с потемневшим-уснувшим Сан-Джорджо-Маджоре и оскальзываясь на зашлифованных подошвами плитах, по инерции ещё сделал несколько шагов вдоль набережной, но машинально свернул направо, на Пьяццетту, и в радостно-тихом своём возбуждении-воодушевлении, в бездумных ожиданиях чего-то вымечтанного, хотя неясного, в ожиданиях, которые внушало ему что-то и помимо алкогольного разогрева, опять-таки машинально прошёл он между двумя колоннами-символами – колоннами двух святых, Марка, с крылатым львом, и Теодора, с пронзаемым копьём крокодилом, – хотя с детства знал Германтов со слов Сони, что такой вот проход между этими историческими колоннами издавна считался плохой приметой.

Как бы то ни было, ещё через несколько шагов он захотел выпить кофе. Слева, за колоннами библиотеки Сансовино, под белёсыми морщинистыми маркизами, похожими на увядшие перевёрнутые вниз головами тюльпаны, поблескивали ювелирные витрины, там же было кафе, белые его столики выплеснулись на мраморы, играл оркестр… Тёплая волна воздуха окатила музыкой, соблазнительными запахами кофе, жареного миндаля и корицы, ванили, но Германтов зашагал, как на автопилоте, дальше и снова взял слегка вправо, свернув к Пьяцце, к прогалу между собором и кампанилой.

Бывали ли вы когда-нибудь тёплым вечером на Пьяцце, залитой розовым светом фонарей-канделябров? Если бывали, то припомните, конечно, спазм волшебной истомы и – одновременно – подъём всех чувств, который вы не могли не испытать, очутившись в этом нереальном пространстве, в пёстрой, когда-то раз и навсегда заведённой человеческой круговерти…

А ведь действительно на вечерней Пьяцце было очень оживлённо, хотя карнавал закончился, а туристский сезон пока что не стартовал. Закат угас, но включились розовые фонари, и лица порозовели, словно одномоментно у всех гуляк подскочила температура; публика наслаждалась ласковым тёплым мартовским вечером, плавно перетекавшим в ночь.

Не чудеса ли?

В хмельной радости Германтов спешил окунуться в эту залитую розовыми огнями праздность…

Между тем Германтов, спонтанно испытывая всю ту гамму чувств, что полагалось бы всем нам испытывать, окажись мы в этом помеченном Богом месте, ещё и подумал: удивительная, комплексная какая-то театральность пространства, обстроенного универсальными – на все времена, на все постановки – декорациями. Здесь тебе и сцена, и зрительный зал, и фойе, к тому же театральные пространства были совмещены с активированной киноплощадкой: в розовом мареве слепяще горели два белых софита, стрекотала камера. Да ещё на естественной сцене, которая поглотила всю удлинённую трапециевидную площадь, была искусственная сцена поменьше, словно дожившая до наших дней со времён Гольдони: грубовато сколоченный деревянный помост под стареньким присобранным, с фестонами, красно-коричневым бархатным занавесом – за занавесом на два голоса пробно распевались куплеты – и обвислыми полотняными кулисами. Да ещё в фойе под небесным сводом, так же как зрительный зал и сцена чудесным образом занимавшим всю площадь, были два конкурировавших между собой кафе с белыми столиками, белыми ажурными креслицами и со своими оркестриками: Florian – сразу за кампанилой и Quadri в дальнем, по диагонали, углу. Ну а зрители были повсюду, даже под аркадами площади. Мало того, зрители беспечно смешивались с актёрами, до начала представления весело высыпавшими в фойе: несколько лиц среди юных актёров показались знакомыми. Ба, – вспомнил, – они ж летели со мной в Милан в одном самолёте! Порхала стайка миленьких Коломбин с густыми румянами на щёчках, их авансировали улыбками разрисованные в клеточку Арлекины; путались также в балахонах одинокие Пьеро с меловыми лицами, какой-то Гулливер расхаживал на ходулях, важно прохаживались у его ног карлики в большущих беретах… А сколько было ряженых, которые словно забрели сюда с карнавала, да так и остались.

Мавры били в колокол на часовой башне – один удар, второй, третий…

Скоро начало представления?

Удары в колокол вместо третьего звонка?

Германтов считал гулкие удары, но сбился со счёта; он обошёл сценический помост с занавесом и кулисами и, держась подальше от Гулливера на ходулях, направился к углу площади, к столикам Quadri…

– А кого там у Floriani, под аркадой, снимают? – его обгоняла разговорчивая русскоязычная пара, знакомая ему по книжному магазинчику, по их уничижительным репликам касательно его не прочитанной ими книги.

– Там Бродский и Рейн, по-моему, попивают кофе.

– Уже лет двадцать как попивают, – рассмеялась женщина, тряхнув головой так, что длинные волосы разлетелись, – никак им не наговориться?

– Больше, чем двадцать, – поправил мужчина, – и никогда уже им не наговориться, никогда.

– Почему?

– Их не отпускают и уже не отпустят вечные темы.

– Ты вчера проходил мимо них…

– Да, вчера Бродский назвал греческие мифы античным сюрреализмом.

– Метко!

– И – не редко! Наш последний нобелевец неиссякаем.

Странный диалог, с запозданием удивился Германтов, ведь беседу Бродского и Рейна отсняли давным-давно и показали по телевизору.

Германтов обернулся – там, под одной из арок, действительно сидели за столиком Бродский и Рейн; освещённые софитом, они отлично выделялись на фоне тёмного арочного провала. А за головами зевак, свидетелей вечной телесъёмки, Германтов не мог не заметить сутулую спину и удлинённый затылок Даньки Головчинера.