Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И тотчас же из-за спины Германтова, слева и справа, с мрачноватой торжественностью вышли две фигуры в шелестящих чёрных плащах и белых масках. Ещё через мгновение они, не спросив разрешения у Германтова, чиркнув по плитам ножками креслиц, уже по-хозяйски усаживались за столиком, напротив него – уселись и уставились на него страшными прорезями в масках для глаз. Кто они, кто? Германтова и незнакомцев разделял лишь открытый ноутбук, но тут один из незнакомцев, тот, что повыше ростом и легче в движениях, протянул изящную кисть руки, взял ноутбук за крышку-экран и властно повернул его к себе.

В это же время другой, тот, что пониже и поплотнее в плечах, подался вперёд, к экрану, положив на стол кисти рук – тяжёлые, с вздувшимися голубыми жилами на жёлтой коже и узловатыми пальцами.

Как у каменотёса, успел подумать Германтов, а они – оба – уже склонили белые маски-лица к экрану, касаясь друг друга масками, прямо-таки уткнулись в экран птичьими клювами.

– Узнаёшь? – у того, кто повыше, задрожал от волнения голос, он импульсивно привстал и вновь упал в креслице, слегка заскрипевшее.

Тот же, что был пониже ростом и поплотнее, лишь втянул маску в сильные плечи и понуро кивнул в ответ: его, похоже, ничуть не обрадовало увиденное.

Германтову между тем захотелось тотчас же отчитать наглецов и вновь повернуть ноутбук экраном к себе, но почему-то он не решился восстановить элементарный порядок вещей. Тут ещё и развязный Гулливер на ходулях, продолжая забавлять публику, тряхнул седыми буклями парика и, едва не потеряв равновесие, с дурашливой учтивостью склонился над двумя головами в масках, чтобы тоже заглянуть в экран…

А он-то, он здесь зачем – для мебели?

Да, его будто не замечали. Германтов ощутил атрофию воли. «Кто они, кто?» – беспомощно спрашивал себя, но внутренний голос молчал, а сам он не мог понять – реально всё это или нереально?

– Всё живое, что было во мне, – сказал тот, что повыше ростом, – сохраняется в этих красках, – приблизил маску к экрану, – не правда ли?

Тот, что пониже и поплотнее, промолчал.

Тот, что повыше ростом, слегка повернулся к фасаду Сан-Марко.

– Сохраняется, как этот закатный отсвет.

Тот, что пониже и поплотнее, вновь промолчал.

Тут промелькнул меж столиками вертлявый человечек в клетчатых брючках, запахло серой.

И тут же оба незнакомца наконец обратили внимание на Германтова и, словно удивившись его присутствию, как по команде, сняли одновременно маски. На сей раз оба они привстали и вежливо поклонились… Как?! Неужели Вера снова наколдовала? Нет, включился с перебоями внутренний голос: абстрактные образы сознания предстают вдруг в телесно-материальном обличье; «вдруг», напоминал внутренний голос, может быть сном, трансом, особым возбуждением или волнением. До Германтова, однако, успокоительно рациональные увещевания внутреннего голоса, добавившего для пущей убедительности ещё что-то про обновление феноменов, пока что не доходили, но зато безвольно ощущал он, что запредельные силы какие-то опять заталкивали его, беззащитного, в предбанник Страшного суда – пусть и в какую-то иную по специализации, не ту уже, где побывал он недавно, когда сидел у воды на Словенской набережной, но тоже предварительную судебную нишу-коллегию, или, допустим, палату. Не иначе, как сейчас и здесь, на Пьяцце, готовилось ему свыше новое испытание. Да, он чувствовал, что посланы они ему свыше. Они? Они – живые?! Как натурально близко блестела кожа на лобной кости, как вкрадчиво трогал щёку нервный румянец, а бороды-то – и у того и у другого – волосок к волоску. Германтов оцепенел, вернувшись на миг в тёмную дождливую ночь, когда они – они, кто же ещё? – повалили его на мокрые булыжники и до крови избили, и словно бы все естественные чувства атрофировались в тот же миг у него, он только явственно ощутил в груди огромную холодную пустоту: так вот кто меня сегодня преследовал целый день – им, так на себя похожим и отвесившим уже ему столь вежливые поклоны, на самом деле совершенно не требовалось представляться!

Веронезе. Что же вы, простоявший столько в музее перед моим автопортретом, смотрите с таким сомнением на меня? Не узнаёте? И разве мы не сталкивались лицом к лицу, после того как вы, сняв ботинки, залезали на леса, чтобы тайно подглядывать за мной, когда я расписывал свод? Это я, не сомневайтесь. (И с места в карьер, поэтично.) – Вот здесь (доверительно вводя Германтова в курс венецианских радостей-развлечений, с театрально изящным, указующим на многоарочный фасад Прокураций жестом) были игорные заведения, за вином мы весело ночи напролёт проводили, кто только здесь не играл, прожигая жизнь, – почтенные сенаторы со звёздами на камзолах, разодетые хлыщи, блистательные мошенники.

Палладио (верный своему величаво-каноничному лику, глухим голосом, но чуть ехидно) . Там, в кабинетах с игорными столами, вдобавок к вину и женщинам горячили кровь и туманили головы твои несравненные, услаждающие зрение росписи.

Веронезе (не без игривости, но словно оправдываясь) . Не только мои, там, на третьем этаже (не оборачиваясь, ткнул отогнутым большим пальцем назад, за спину), два главных кабинета и плафон буфета расписаны самим Тицианом.

Палладио. А третий кабинет – Тинторетто. Под орех заказанный ему кабинет разделал, не понять, где стены, где потолок.

Веронезе. Как же было обойтись без буйного выскочки! Якопо в такой вошёл раж, что даже не заметил, как раззолоченную лепнину в углах закрасил. Ещё и не докончив работ своих, расскандалился, требовал, чтобы ему заплатили на десяток дукатов больше, чем Тициану… Чуть до драки не дошло, захмелевший Аретино отстаивал исключительные права Тициана на самую высокую оплату, помнишь? Помнишь, как утомительно пылкий Тинторетто, когда Аретино попытался его унять, схватился за пистолет? А я тоже (элегически улыбнулся) добивался прибавки, мой кошелёк в те годы редко бывал тугим, меня ещё не прославил тогда Святой Себастиан!

«Гордится своими росписями на хорах церкви», – догадался Германтов.

Веронезе (хохотнув) . Андреа, дорогой, дело прошлое, но скажи на милость, зачем различать нам, когда мы счастливы, где стены, где потолок?

Палладио (проглотив обиду, не отвечая на прямой вопрос про стены и потолки, лишь буркнув в бороду) . Тинторетто не умел меняться, он и в игорном увеселительном заведении умудрялся писать мрачно, страшно.

Веронезе. Я не берусь судить о таких вещах, но кисть его в каждом движении вели нелюдимый нрав, вспыльчивость и – вера в себя.

Официант с высоко поднятым подносом, уставленным стаканами с просекко, важно прошествовал к компании бледных венецианок в голубых и бирюзовых тканях; шали с тонкой серебряной и золотой бахромой свисали со спинок беленьких пластмассовых креслиц.