Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Веронезе. Якопо хотел, наверное, запугать грешников – его мрачные росписи пугали развесёлых пьянчуг даже при свете люстр.

Палладио. От огоньков свечей росписи Тинторетто казались ещё черней. Какие демоны его донимали?

Веронезе (вздохнув) . Да бог с ним, с этим безумцем! (Мечтательно). А где, где теперь божественно-мягкий прозрачный колорит пасторалей, завещанный нам незабвенным Zorzo?

«Какая гордая стать, с каким достоинством Веронезе несёт свою красивую голову; крутой лоб, живой взгляд, тонкого рисунка нервные губы».

Палладио (со скрытой издёвкой) . Ты, Паоло, единственный на всю Венецию наследник его цветистой прозрачности.

Веронезе (пропустив реплику зодчего мимо ушей). Божественные картины Zorzo быстро разошлись по ловким и нечестным рукам, а росписи сохранились только на фасадах дворцов на Большом канале.

Германтов (врезавшись автоматически в диалог титанов). Как это – сохранились? Росписи Джорджоне давно выгорели на солнце и выцвели, их смыли дожди.

Веронезе. Нет, не заблуждайтесь, росписи Zorzo отлично сохранились, я их сам вчера видел, когда плыл по каналу.

Палладио. И я видел.

Германтов (против воли своей, чувствуя, что начинает беседу с ляпсуса). Почему я не видел?

Веронезе (Германтову, назидательно и с будто бы искренним сожалением). Вы опоздали.

Германтов. Недурная шутка.

Веронезе (серьёзно и как бы забирая шутку свою назад). Догадываюсь, что вы познали множество учёных премудростей, и фантазией Бог вас, надеюсь, не обделил, но вы высокомерно заблуждаетесь, полагая, что фасадных росписей неземного Zorzo больше нет на Большом канале. Вы обеднили по причине этого заблуждения свою небезынтересную книгу. (Насмешливо-строго посмотрев). Фасадные, красновато-горячие по колориту фрески Zorzo, которые вы опрометчиво упустили из виду, поверьте, тоже не лишены тревоги.

Из чёрных блестящих складок плаща он, как фокусник, выхватил Giorgione e Hithcock, полистал, задерживаясь на иллюстрациях, иные из иллюстраций близоруко подносил к глазам, и блаженная улыбка трогала его губы…

«Откуда она у него? Куплена в книжном магазинчике, в Дорсодуро?» – гадал Германтов, почему-то растерянно озираясь; пока листалась-рассматривалась его книга, тупая пауза длилась, нить беседы провисала.

– Как земляника?

– Свежая, пахучая. Смотри, тот странный статный красавец в карнавальном плаще, словно сошедший со старого полотна, листает книжку, которую ты мне отсоветовал покупать.

– Профанация, уверен, что профанация, – бритоголовый, жадно всхлипывая, доедал мороженое.

– Возьми мне просекко.

– И мне, – уже за другим столиком.

– А мне – беллини.

– Ну, доброй ночи, – бросила, пробираясь между столиками Карина Левонтина; она отправлялась в гостиницу, чтобы получше выспаться перед аукционом, репортаж с аукциона она должна была провести в прямом эфире. Увы, озиравшийся Германтов глянул в сторону непроизвольно повернувшейся к нему Ванды именно в ту секунду, когда Ванду заслонила проходившая Левонтина, а всего через пару секунд, синхронно с поворотом головы Германтова в другую сторону, спина Левонтиной, как нарочно, заслонила уже профиль Головчинера… Ох, на секунду бы раньше или позже, ох, по секундам рассчитывала свои планы судьба.

Планы – неумолимо закономерные, а на наш поверхностный взгляд – собранные из мелких случайностей.

– Ну, доброй ночи, – повторила Левонтина, кивая при этом сидевшим в некотором отдалении Бызовой и Загорской.

А пауза длилась, длилась, длилась.

Наконец Германтов растерянно и почти невпопад – опять ляпсус? – молвил, пытаясь подхватить и снова натянуть нить. – Как могли сохраниться фасадные росписи Джорджоне, ведь прошло столько лет?

Веронезе (не отводя взгляда от перелистываемых страниц германтовской книжки, насмешливо). Сколько?

Германтов. Пятьсот!

Веронезе (с ухмылочкой). Не может быть.

Палладио молчал, лицо его будто бы окончательно окаменело – лицевые мускулы удерживали полную неподвижность.

Германтов. Почему не могло минуть пятьсот лет?

Веронезе. Потому, что пока спал я в мрачном холодном заточении под роскошной сенью Святого Себастиана и плитами церковного пола, тут, вижу, ничего не переменилось (изящным жестом, да ещё с раскрытой книжкой в руке, обводя розовато-мерцающую Пьяццу). Ни-че-го.

Германтов запоздало хотел предложить им кофе, но они, прочтя его мысли…

Германтов. И чем же по большому счёту прошлое отличается от настоящего, если оглядываться назад?

Веронезе. Поблекшими эмблемами, поникшими стягами.

Германтов. Кто же толкает мир к переменам?

Веронезе. Те отчаянные, заряженные и нетерпеливые, которые вечно устремлены к неизвестности.

Германтов. А кто замедляет и даже останавливает движение?

Веронезе. Те, кому дорого прошлое.

Палладио кивнул и неожиданно пожаловался на ломоту в суставах.

Веронезе. Обратите внимание – здесь, на Пьяцце, являющей нам совершенное постоянство, разные времена – прошлые, нынешние и будущие – прекрасно, как может показаться, уживаются вместе; сколько раз я бывал здесь, на Пьяцце, но никогда причастности к разным временам не ощущал… (осматриваясь). Пожалуй, я ошибся, Пьяцца всё-таки изменилась – паяцы и акробаты стараются, но как-то скучно, заученно… А видели бы вы (вдохновляясь) венецианские пиры с изобильными яствами, с неотразимыми, сводящими с ума корыстными женщинами, с карликами-шутами, заглядывающими им под юбки, с плясками, с разгулом, не знавшим меры.

Германтов. Я видел.

Веронезе. Что вы могли видеть?

Германтов. «Брак в Кане», «Пир в доме Левия».

Веронезе. А-а-а-а. (Благодарно глянув). Вы, значит, видели меня в венце славы, но время моё ушло.

Германтов. Что же свыше – помимо земных борений людей, во все века одержимых противоположными целями, увлечённо-порывистых и ценящих постоянство, – определяет самоё движение времени?

Веронезе (с усмешкой). Не иначе как тайна места, привнесённая в это место гениями, но – живая, неуловимо меняющаяся. Всё бренное неожиданно, как сейчас и здесь, может оживать в ней, в тайне места. Друг мой (мягко и иронично) , мне уже около пятисот лет, как вы быстренько изволили сосчитать, и, надеюсь, вы при своих подсчётах успели также одолжить мне хотя бы толику своей мудрости. И если это так, то не допускаете ли вы, что я знаю, что говорю? Да и вам (усмешка всё ещё не сходила с его узких губ) , пусть вы, будучи на пятьсот лет моложе меня, и сумели все эти невообразимые пятьсот лет, промелькнувших, как один день, познать, над сказанным мною не грех задуматься. Разве живая прелесть этой площади не заверена печатью земного удела нашего, не подсвечена вековечной тайной?